Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Однажды, уже в Швейцарии, незадолго до кончины, дед «позволил» себе совершенно не свойственную по отношению к нам выходку — страшно рассвирепел, когда мы с тяжело больным отцом тоже окрысились на деда, выслушав его брюзжания по поводу наших — в далеком прошлом — попыток увильнуть от неназойливого, правда, зато весьма и весьма пристального внимания его друзей. А «друзья» эти охраняли нас почти шестнадцать лет — ночью и днем. Конечно, на рейхсфюрера он надеялся. Но свои были надежней.

Да, он все сделал, чтобы обезопасить нашу жизнь. Только цена этому была куда как дорога. Ты подумай: пустые рамочки в семейном альбоме, письма и записки без милых обращений и без вовсе уж дорогих подписей, безделушки на письменном столе, происхождение которых никто не должен узнать… Самое дорогое, самое светлое, что есть у человека, тем более лишенного общения с теми, кто изображен на фото, кто писал письма и записки, кто выбирал и пересылал сувениры… Не с пожизненной ли тюрьмой можно сравнить такую муку?.. Только добровольную: все, что от близких, должно быть скрываемо; скрываемы должны быть и они сами; само их существование должно быть укрыто ото всех. Даже от тех, кому, казалось бы, вполне можно было довериться… А тут еще непомерный, неподъемный груз вечной — днем и ночью — тревоги за жизнь сына и внука! Постоянное ожидание нападения и всего, чем оно чревато, когда источник угрозы невидим и беспощаден… Дед обложен был как медведь в берлоге!

Помянем же, Бен, добрым словом и этим вином дедушку моего незабвенного!

«“Чегоизволителем” никогда не был!»

Монолог Карла

В 1941–1942 годах, при очередной попытке Сталина уничтожить Финляндию, она напринимала тьму ринувшихся в нее перебежчиков. Пленных откармливали, отмывали и переправляли в лагеря. И выводили на работы, обычные для самих финнов. Где–то в середине 1942 года из массы пленных выделили всех евреев, перевели их в отдельные зоны и предоставили там работу на предприятиях промышленности. Здесь их стали посещать наши, финские, евреи, задумавшие облегчить плен своим единоверцам. Началось это тогда же — летом 1942 года…

И эту историю с евреями–военнопленными у нас знаю я не понаслышке — вся она известна мне «из первых рук». У меня были приятели и просто хорошие знакомые, побывавшие у нас в плену. И как это было — я знаю. Наши евреи, чудаки право, не сомневались, что ваши евреи еще верят в своего Бога, как до сегодня «верят» в интернационализм своего дорогого товарища Сталина — самого нежного друга всех сынов Авраама.

Война окончилась для них в 1944 году. Слинять этим патриотам на Запад не получилось. Приходилось возвращаться на свою любимую родину, в горячие объятья нетерпеливо поджидавших их… евреев из СМЕРШа. Тепло приветствуя блудных сыновей отечества, СМЕРШовцы отирали скупые слезы умиления. Возвращенцы — обильные сопли счастья. Делились — наперебой и шумно — с «ребятами из органов» душераздирающими подробностями перенесенного ими в кромешном аду белофинских лагерей смерти, откуда их вызволил дорогой товарищ Сталин, спасибо ему! Ребята, что из органов, вежливо слушали страшные рассказы возвращенцев. Ужасались. И когда слезы и сопли у собеседников повысыхали, задали возвратившимся героям несколько вопросов. Как, например, они оказались в плену у финнов? Или вот — что они там поделывали? Наконец, как и за сколько продали родину? За какую, значит, цену?..

После разминочного мордобоя на первый вопрос ответ был такой: оказались у финнов только лишь после тягчайшего ранения или по контузии, вследствие навалившегося затем беспамятства (советский военнослужащий попасть в плен в сознании не может — не должен, даже очутившись, как это бывало, в трех- или даже четырехмиллионных «котлах»!).

Со вторым вопросом было куда проще. «Юденратов», на немецкий манер, у финнов не имелось — брезговали финны такими институциями. Все же Маннергейм был когда–то если не гусаром, то чистым уланом. Что вообще–то одно и то же. И штучки по трудоустройству азефов–малиновских в его полиции у него не проходили. Оттого ответ на второй вопрос был легким: вкалывали, вкалывали; круглосуточно притом; как каторжные; да еще под бичами и прикладами белофинских фашистов–изуверов; в глубоких шахтах; без кормежки, ну, без приличной…

Сложнее было с ответом на третий вопрос. На самом деле продать свою любимую родину и в мыслях у них не было… но и как было ее продать, если покупателей не имелось? Не шел покупатель. Не налетал. Не наваливался…

— «Не наваливался», говорите? «Не налетал»?.. Та–ак… Ну а если мы вас, пас–скуд, с-сапогами, да по поч–чкам, да по р-ребрам?! А-а? «Не налетал»? Мы вам кузькину мать пока–ажем!

…Показали, конечно. Как пообещали. В лучшем виде — «с-сапогами!».

Потом — Особое совещание. Заочно — «катушками» — безразмерные сроки. И Воркута, Ухта, Усть—Вымь, Печора…

В 1956–м или даже в 1957 году, кто из бывших военнопленных бедолаг еще был жив в советских несмертельных истребительно–трудовых лагерях, тех «освободили» — выпустили из малых зон в Большое оцепление — в СССР. И предупредили строго–настрого — но по–хорошему, — чтобы молчали. Чтоб ни–ни! Ни про наши, ни тем более — и Боже упаси — про ихние, финские, лагеря!..

Молчали. Куда деться–то? И только… в самых–самых распротайных и презаповедных снах вспоминали, как «мучились» в финском плену. Как в теплых и светлых бараках своих принимали дорогих гостей — финских евреев. Как гужевались щедрыми их приношениями по многочисленным еврейским (и не еврейским) праздникам, количество которых постоянно увеличивалось по мере их надобности. И как спокойненько, ничуть не торопя неумолимое время, приближающее стремительно встречу с ребятами из СМЕРШа, поживали себе в своих «еврейских» зонах и блоках, учрежденных незабвенным дедушкой, наслаждаясь первозданной тишиной северных финских лесов. Кайфовали безбедно, но уже зная, уже прослышав, как в эти же самые благословенные для них дни и ночи союзники их финских спасителей свозят со всей Европы в польскую глубинную нежить— но отнюдь не на Мадагаскар — их несчастных соплеменников…

Годы пролетели. Холодная война началась. И вашими мальбруками скомандовано было бывшим военнопленным писать в прессу «возмущенные» письма, раскрывающие звериный облик империализма. И замелькали в газетах «воспоминания» сидельцев немецких, японских и финских концлагерей времен давно прогремевшей войны. Помню, где–то в начале 1965 года налетел я на исповедь в ваших «Известиях» какого–то Либермана–бухгалтера, три года отсидевшего в лагере у Лахти. Порядочный — по всему — человек написал: плен есть плен — не Железноводские Минеральные… Да, тяжело было, что не в рядах непобедимой и легендарной, а в зоне за финскими часовыми… Обидно… Понятно было, что Либерман, как и такой же «писатель» в «Огоньке» Елисеев, из колхозников, пытаются финнов не позорить. Во всяком случае, ни в чем их не виноватить. Тем более претензий к финнам у них никаких: да, пленили; да, держали в лагерях; да, выводили на работы — и в котельные, где кочегарами — на самых тяжелых постах — бабы–финки; и на лесоповал, где вальщиками все те же бабы и девочки–подростки… Но ведь и кормили не прелой пшенкой, как в красной армии, да еще и лечили всех по–людски — в гражданских клиниках и больничках… Да, было тяжело. Но ведь война, плен! А между строк у обоих вопило: не они же к нам пришли, мы же сами к ним вломились! И не единожды!.. Такими «письмами в газету» и журнальными очерками о финском плене пестрела пресса. Все они относились к различным периодам взаимоотношений страны советов с Финской республикой. От побоища, учиненного «белофинном» Маннергеймом собственным своим и пришлым — из коммунистической России — куусиненам; через Северную войну 1939–1940 годов на Карельском перешейке, где «непобедимая и легендарная» (с тем же Куусиненом за пазухой) получила по зубам все от того же Маннергейма на «линии» его имени.