Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Сталин вовсе остервенел! Той же ночью началась очередная — неизвестно, какая по счету, — «крупномасштабная операция» все на том же непробиваемом Карельском перешейке, который русские не могли взять аж с 1918 года! И снова — как в 1941–1943–х, и, конечно же, как в 1939–1940 годах — она окончилась новым обиднейшим конфузом. А как иначе–то, если немцы терпят поражения на всех фронтах завершающейся победой союзников беспримерной в истории войны, а Финляндия — эта «мелочь на Севере» — имеет наглость противостоять!

Финны выдержали паузу. Обождали, пока их гигантский восточный сосед опомнился и сообразил, что они с ним сделали. И, «идя навстречу пожеланиям» его — так и так жить с ним рядом, судьба! — 4 сентября 1944 года приняли советские поправки к финским условиям прекращения войны, если правду сказать, порядком финнам поднадоевшей. Сталину не было необходимости объяснять самому себе, что ему вновь набили… физиономию. И снова сделал это Маннергейм. И хам опять отыгрался на своих маршалах, а заодно — на тетке Катерине, устроив у нее очередной грубый обыск, так возмутивший Бабушку.

Но собственноручно написанное им резюме по поводу «финской виктории» выдержано было в достаточно спокойном тоне:

«…Ставка Верховного Главкома считает, что последняя операция… Карельского фронта закончилась неудачно… из–за негодной организации руководства и управления войсками… отмечает засоренность фронтового аппарата бездеятельными и неспособными людьми…» Вот так! Разделаться с Маннергеймом за «каких–то»… четверть века не получилось. Потому интересна телеграммная переписка Жданова со Сталиным в самом начале 1945 года, после того, как Маннергейм в третий раз набил физиономию большевизму, в третий раз отстоял свободу и независимость своей страны.

«…Сегодня, 18 января, был у Маннергейма. Встреча происходила один на один и продолжалась около двух часов. Маннергейм согласился, что после многих лет вражды между СССР и Финляндией, видимо, наступило время произвести ревизию отношений между нашими странами… Он выразил согласие сотрудничества в береговой обороне. На суше предпочитает защищать свою страну сам… Андрей Жданов».

Сталин ответил: «…вначале надо попытаться восстановить дипломатические отношения (это без мирного–то договора с принуждением к капитуляции! С воюющей против него страной! — В. Д.). И не раздражать Маннергейма (Союзника Гитлера! В 1944–м, победительном году! — В. Д.) радикальными предложениями. Выясните только его позицию (!!! — В. Д.). Иосиф Сталин».

Стойкость и силу, оказалось, уважал даже сам дьявол, заговорив наконец с маршалом Финляндии человеческими словами. Вот что значит хорошо, по–доброму набитая физиономия! А позиция Маннергейма?

Она всегда оставалась одной и той же: только силой отвечать на все попытки террористов сталинско–гитлеровского толка замахиваться на свободу и независимость страны, за которую он несет ответственность. Повторяю это многократно и настойчиво потому, что, не задумай Европа руками Гитлера избавиться от евреев и примени она силу против агрессоров после первой их попытки вторжения в Польшу и Прибалтику — Вторая мировая война не состоялась бы. Поразительно, но это понимал только Маннергейм. Снова — и в который раз — Маннергейм! Потому финны глубоко его уважали и беззаветно любили. Потому в 1944 году избрали президентом.

А в 1944–м он сказал им: «Хватит!» И уехал к больному сыну в Лозанну…

Монолог Карла

…Пришли мы к Аликанте, в Испанию. Не сразу отошел от плавания: субмарина забита была нами, беглецами, до отказа. Наверху, когда всплыли, штормило. И мы еще сутки блевали хором. Нас встречали, моих сопровождающих и меня. Привели в порядок. Дали отдохнуть. Отвезли в Толедо. Там, снова в монастыре, с неделю мы отсыпались. Потом меня водили по городу невероятной красоты…

Монахи нас понемногу отмыли от блевотного запаха, откормили, отстирали, отгладили. Представили своему кардиналу — милому старику. На другой день после приема препроводили в Мадрид. И там… неожиданно подали Каудильо. Он очень тепло принял меня. Сказал, что давно и хорошо знает деда. И тут же связался с ним по телефону. Дед сказал, что рад нашей встрече. Но тут же добавил, что категорически против вмешательства в мои дела кого бы то ни было — даже такого доброго и отзывчивого человека, как сам Франко. Потому, сказал он, что я ни в чем не виновен и свободен поэтому в выборе места проживания и вообще своего места в жизни. И что прятаться от кого–либо мне не пристало. Потому я должен немедленно возвратиться в Германию, предстать перед комиссией по денацификации и реабилитировать, если это необходимо, доброе имя Маннергеймов, которое могу замарать своими экстравагантными приключениями. Приговор деда я выслушал — сам не свой. Каудильо же посмеялся. Положил трубку. Сказал: дед говорить с тобою не будет, пока ты не исполнишь его совета. И попытался успокоить меня, предположив, что комиссия вполне может обождать, тем более работы у нее хватит и без меня. И предложил пока что прийти в себя…

Приходил я в себя с полгода — путешествовал по Испании и Португалии. Меня возили и по корридам, после чего я на эти кровавые спектакли смотреть не могу. Показали Испанию времен Колумба…

В феврале 1946 года я приехал в Лозанну к отцу. Жил, по сути, в его госпитале. Жалко его было непередаваемо — во что болезнь превратила моего несчастного «старика»! Каким он стал за полтора года, что мы с ним не виделись. Я ухаживал за ним, отгоняя сиделок, ревнуя их к нему. И был счастлив, что он рядом со мною. Я ведь все, абсолютно все помнил: как он ходил за мною, маленьким, заменяя мне маму, как играл со мною, как гулял — издерганный с детства, вечно от кого–то скрываемый, постоянно настороженный, всегда ожидающий беды…

Отец, который все знал о моих скитаниях, тоже был сторонником дедушкиной идеи комиссии. Пока я околачивался по Испании, дед приезжал к нему. И они говорили обо мне, оба озабоченные моей судьбой и, конечно же, моими планами. А они–то и не прибавляли им спокойствия, и не только за мое будущее, но, как думали они, и за мое сегодняшнее психическое здоровье. В общем, я решился. И, понимая, что действую вопреки собственной совести, двинулся в Германию, на весьма нечистую Голгофу. Друзей там у меня уже не было. Они или все погибли, или обретались в русском плену, или бежали, как я. Только один близкий человек еще оставался у меня на родине — дедушкин друг граф фон Гален. Я добрался до Мюнстера— это в Вестфалии. Разыскал церковь святого Ламберта… Словом, нашел его, теперь уже кардинала. Но на пороге его дома меня задержал британский патруль — у меня, после испанского отдыха, был очень независимый для немца вид и, главное, необыкновенная для германского подданного свежая физиономия — вокруг–то бледные, изможденные лица… Привез в комендатуру. На допросе я рассказал о последних днях в Берлине. О том, кто дед и бабушка, промолчал. Ввалился сам комендант. Стал на меня орать: «Ты — немецкий нацист! Ты с оружием в руках сопротивлялся союзным войскам! За решетку тебя, беглеца!..»