Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Ну, посадили меня под замок. Но сразу прихожане кардинала, видевшие сцену у его дома, доложили ему. И хотя в эти дни дедушкин друг уже стоял у края могилы, вмешаться он, однако же, успел: пригласил коменданта, отчитал его, говорили. Так или иначе, меня выгнали с условием — незамедлительно исчезнуть из Мюнстера. Было это в двадцатых числах марта 1946–го. Первого апреля я было собрался к деду в Финляндию. Но он успел сообщить, что более не президент. Снова побаливает. И встретились мы лишь только в самом конце 1947 года в стокгольмской больнице. А потом уже в деревушке под Монтре, вблизи Лозанны, где нас ожидал мой больной отец.

Только теперь я понял: доконали деда не больной желудок и даже не его послевоенные заботы. Их бы он как–нибудь пережил. Но вот в декабре 1950 года умирает папа… И его смерти дед действительно не перенес — ушел в январе следующего…

Что мне оставалось делать? Как жить — одному на всем белом свете? Единственный родной человек — бабушка Катя… Мне трудно передать состояние, в котором я тогда находился. Представляешь, я пошел в ваше посольство — просить визу… Мне кажется, я правильно сделал — я был еще в своем уме, что не проговорился, к кому рвусь в Москву. Я затаился, чтобы не выдать большевистским ищейкам моих новых швейцарских знакомых, чтобы, не дай Бог, не раскрыть им имя моей девушки, с которой познакомился в Испании и которую уже считал своей невестой! Тем более я страшился подвести бабушку Катю! Мысль о том, что могу ей хоть чем–то навредить, истязала меня… В каком–то советском культурном центре, назвавшись балетоманом, я просмотрел все проспекты Большого театра, которые издавал ваш «Интурист». Но не только изображения, но и имени бабушки в них не обнаружил, гадая, почему о ней — прима–балерине — нет ни строки в ее святилище. А я так надеялся, что она еще на сцене, что играет еще, забыв начисто об уже почтеннейшем возрасте ее и даже о том, что она давно слепа и почти парализована! До меня тогда только начал доходить смысл беспокойства отца и деда о моей психике… Но я был еще весь в эйфории надежд, что, как когда–то отец, сам побываю в Москве и увижу свою бабушку хоть из зала! Теперь мне оставалось только плюнуть на Сталина, приехать в Москву и кинуться к ногам бабушки, столько пережившей, такое перенесшей из–за нас… Слава Богу, нашлись добрые люди — отговорили меня… И я потому дожил до времени, когда смог увидеть бабушку…

…Будем закругляться, как любил говорить дед.

Все, о чем позволяю себе распространяться перед тобою, «лицом заинтересованным», это еще и потуги мои ответить на твой вопрос о причине, почему я не в Финляндии, «где деда так любили»; почему не тянет меня на родину дедушки, которую он сам все же любил; почему я «в ту сторону смотреть не хочу» и потому там меня никто не знает.

Тебе я скажу правду — мне излить ее надо, проклятую, а больше некому ее выплеснуть, кроме тебя. Очень обидную правду. Оказалось, Бен, что, кроме жены и детей — когда вырастут, — есть в мире лишь один человек, который доподлинно знает и искренне любит моих стариков. Это ты. Но, мой родной, видимся мы с тобою в последний раз. Вообще–то так не прощаются, не расстаются… Но есть такое, о чем даже тебе я рассказать не могу. Итак, почему я «отвернулся от Финляндии»? Я, конечно, и не думал от нее отворачиваться. Это она от меня отвернулась. Именно она! Мужественно защищаясь от врага, она не сумела защитить ни отца, ни меня — маленького. И дед, в постоянном страхе за наши жизни, должен был вечно опасаться даже самого близкого, десятилетиями проверенного окружения, как оказалось, в любую минуту могущего предать человека, отдававшего всего себя их же безопасности! Невероятно, но так было. Когда у власти в Финляндии стоял дед, он не только защитил финнов от Сталина. Но совершил невероятное — сумел утлое суденышко маленькой страны невредимым провести меж Сциллой воюющих с Германией «союзных» стран и Харибдой Гитлера, отбивавшегося от них — тоже не святых воителей Господних. Кто еще смог бы такое сделать? Кто, если, вынужденный провокациями Сталина на «союзничество» с Германией, он с честью вышел из войны, никому не позволив опорочить достоинства своей родины! Сегодня Карла Густава Маннергейма нет. И его гордая, независимая Финляндия, клюнув на лесть сладкоголосых большевистских сирен, превратилась в… саттелита сталинистов, а многие ее высшие государственные мужи — в агентов НКВД! Значит, дед опасался за нас не напрасно! Он знал, кем окружен еще со времен передачи чекистам эстафеты романовских разведок до безудержного разгула в Финляндии агентуры НКВД–МГБ, и потому сделал все, чтобы об отце и обо мне не знали самые близкие ему его сподвижники, чтобы о нас не узнал мой финский народ! Я внимательно следил за хроникой разоблачений советской агентуры в Финляндии. И понял, почему дед оберегал нас, зачем столько сил тратил на то, чтобы о нас никто никогда и нигде не поминал. Что же мне было делать в Финляндии, если даже мой собственный дед расписался в несостоятельности! Тяжко говорить, но я возненавидел дедову родину…

Я проговорился, что, отправляясь в Германию, на ту злосчастную денацификационную комиссию, действовал вопреки собственной совести. Было именно так! Я поступил бессовестно — согласился предстать перед чиновниками американской, британской, французской и, что более омерзительно, русской администраций, исполняющих роли судий праведных в постыдном спектакле «очищения Германии от мерзости нацизма». Перед гражданами государств, этих нацистов вскормивших! Эти «праведники» забыли, что представляют режимы, которые вооружили Германию, позволили ей оккупировать Европу и передали на заклание немецким социалистам всех своих евреев. При этом «забыв» самое главное: что партнер их по войне Сталин сотворил с собственным народом и с народами стран, оккупированных им с молчаливого согласия, если не одобрения, тех же Соединенных Штатов и Британии с Францией… Я тоже сделал вид, что «забыл» все это. Или «не знал». Ответил на их ублюдочные вопросы. И «очистился»…

Хватит и того, что однажды — сам! — изнасиловал свою совесть…

…Я вот сетую — и не однажды — на «забывчивость» союзников Сталина, «не заметивших» миллионов погубленных им россиян и европейцев, на то, что из–за этой «удивительной» их близорукости скамья подсудимых в Нюрнберге оказалась по меньшей мере на две трети незанятой. А ведь все просто: союзники и не предполагали судить самих себя! Сам посуди: собрались руководители четырех держав–победителей в Лондоне 8 августа 1945 года и решили организовать… — ты только подумай — «преследование и наказание главных военных преступников европейских держав “Оси”, создав “Международный военный трибунал”»! А сами преступления определили таким образом: «преступления против мира», вчиняемые тем, кто ответствен за развязывание войны (это они–то, подготовившие и развязавшие войну!), «военные преступления» — нарушение законов и обычаев войны, и, наконец, «преступления против человечности» — против мирного населения, — и это тоже они, сжегшие миллионы ни в чем не повинных граждан разрушенных немецких и японских городов!