Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

И еще — и это главное! Он ни на миг не ощущал себя ущемленным необходимостью прозябать черт те где — в той же глухомани бескрайней сельвы. Он счастлив был, что на старости лет вновь оказался как бы в родном баварском фольварке, откуда ушел когда–то в город. Вернулся в мир своего деревенского детства, в природу. И радуется каждому мигу жизни.

Конечно же, узнав о процессе над Эйхманом и подивившись художествам его организаторов, он убедился, что никто больше всерьез искать его не станет: интересанты получили свои сребреники и поуспокоились. Тем спокойней будет теперь ему и таким, как он… В философии которых ловцы и не попытались разобраться до начала поисков. Сам–то он, когда сыском занимался, он же потому как спелые орехи вскрывал — и уже в самом начале большой войны отловил и задавил огромную сеть разведки союзников, — что был великим психологом и даже философом! И искал причины. Причины, Бен, причины! Он немцем был — значит, никогда ничего не делал задом наперед.

— Часом… ты не о…

— О нем. О нем, Бен… Важно, из–за чего вспомнил: человека разыскивало «правосудие», и не пытавшееся «искать» палачей лейпцигов и хиросим, палачей твоей России… Пропади они пропадом!..

…Долгими и разнообразными были наши разговоры с внуком маршала Густава Маннергейма. Но это была наша последняя встреча…

Январская ночь лютовала невиданным даже для Москвы морозом! Дома, мертво стывшие вагоны трамваев, заснеженные штоки негорящих фонарей, извозчичьи клячи под попонами, люди — все куржавело студеным инеем…

Очередь к Ленину тянулась, петляя по центру города, от Остоженки… Замирала на часы у Манежа, когда в нее втирали вереницы гостей из разных стран… Катерина и Густав — люди уже не молодые — бегали отогреваться в Охотный ряд, к красноармейским кострам. Когда дошли и их впустили в свежесрубленный мавзолей, где лежал покойный, Катерина закоченела, застыла… Густав и в шинель свою кутал ее, и ноги ей оттирал…

Кое–как, на последнем пределе, прошла–проплыла она мимо гроба, поддерживаемая мужем… А как дальше шла, как выходила из зала — уже не помнила… Через заслоны, через рогатки, через бесчисленные заставы ее отнесли — рядом совсем — к ней в дом у Александровского сада… Только здесь ей могли оказать помощь кремлевские врачи, «прикрепленные» к ней… Только здесь она могла быть — болезнь ее вызвала панику в дирекции театра: она должна была участвовать в траурных церемониях–пантомимах для все тех же коминтерновцев, и администраторы дежурили в ее квартире…

Густав метался по особняку в Доброслободском… Места себе не находил: все, абсолютно все рушилось из–за Катиной болезни! А недуг разгорался пожаром: двустороннее воспаление легких, осложнение на и без того слабые почки ее, беспамятство из–за страшенной температуры.

Дважды, вырвавшись из–под маминого «караула», Густав приходит к Катерине… Она никого не узнает… Пылает лоб… Пылает лицо… Руки, перебирая и потягивая одеяло, как будто в предсмертной агонии, словно ледяные… Только здесь, около Катерины, он начинает понимать, что ему не увезти ее… Сколько слез пролил этот железный человек у постели своей любви, Катеньки своей, знают только он и мама…

Ни Бабушка, ни мама после ее четвертьвековой Голгофы не рассказывали мне о последних часах Густава у постели Катерины… Никто не знал, оставляет ли он ее на время или навсегда…

…Моисей Соломонович Наппельбаум, никогда прежде Маннергейма не видевший и спросонья не узнавший его (хотя бы по портретам в той же «Ниве»), так и не догадался, кого фотографировал. Много чего повидавший в жизни, он был смущен, когда в 1955 году я рассказал ему, кого он принимал в своей студии лютой январской ночью 1924 года…

(Вместо послесловия к повести "Густав и Катерина")

Прошло не так уж и много времени, — каких–то четверть века [1] Повесть написана в 1978 г. , но и его хватило, чтобы сбыться самым мрачным прогнозам Карла [2] Внук русской балерины ЕВ.Гельцер и маршала Финляндии К.Г.Маннергейма . Моим предчувствиям тоже. Так, в год миллениума глобальным опросом еженедельника «Тайм» «самым выдающимся человеком планеты ХХ века» — вторым после Элвиса Пресли — назван Гитлер. И «стыдливая» замена организаторами затеи изображения его на обложке последнего в 1999 году номера журнала фиговым листком фотографии Эйнштейна — не дежурная ли пощёчина нам всем, не эдакое ли гойевское: «Нате, ешьте, собаки!»? Но такие мелочи мы уже не замечаем.

Не заметили мы и не менее существенного. «В ноябре 1990 года освенцимский международный комитет намеревался заменить Мемориальную доску при входе в лагерь, на которой была указана цифра «четыре миллиона мёртвых», другой, с упоминанием «более миллиона мёртвых» (Разр. моя, В.Д,). Доктор Мориц Гольдштейн, — тот самый, что предупреждал еврейство Германии о страшной опасности для него «самозванной узурпации контроля над духовной жизнью немецкой нации, которая никогда на это не давала евреям мандата!», председатель комитета, воспротивился («Он не оспаривал саму замену, но был против новых цифр, которые — как он сказал — тоже вскоре придётся заменять на более реальные». Ист.:К. Маринеску, «Звёздный путь». Б. 1994 г., Г-Р. Риммас, «Кровь», П. 1994 г. и Люк Розенцвейг, «Лё Монд», 27 янв. 1995 г.).

«До 1994 года на одной из Мемориальных досок у входа в концлагерь Биркенау значилось: «Здесь с 1940 по 1945 год четыре миллиона мужчин, женщин и детей замучены и убиты гитлеровцами…». Ныне: «Пусть это место, где нацисты убили полтора миллиона мужчин, женщин и детей, в б о л ь ш и н с т в е евреев из разных стран Европы, всегда будет для человечества криком отчаяния и предостережения» (Разр. моя. В, Д. Ист.: 2 и 3). Сообщения о лавине дальнейших уточнений (?!) заполнили мировую прессу. И «процесс пошел!». Дошел до Израиля. И здесь, в сердце парламентарного клерикализма (можно наоборот), на по новой взволновавший общественность старый вопрос: «Ладно, — миллионом больше, миллионом меньше, — но где же всё таки был Б-г., когда нас, — сколько уж нас там было, — убивали в Европе?», духовный глава израильских сефардов раввин Овадья Иосэф, — мудрец и авторитет непререкаемый, — со свойственной ему прямотою ответил: «Да там и был — в Европе. Вас карал за грехи ваши!». А Михаил Лайгман, тоже раввин и гуру израильского каббализма, ситуацию уточнил: «Власти мира не являются свободными людьми, они являются проводниками высшей силы. Поэтому вы не можете винить их за те или иные их действия…». Так–то вот. Выходит дело, коль скоро Он есть, — «Да будет возвеличено, и восхваляемо великое Имя Его в мире, сотворённом по усмотрению Его…» (Махзор, 13, вечерняя молитва дня искупления). Всезнающий, Всевидящий и ВСЕМОГУЩИЙ, без воли Которого волосу с головы не упасть, да и кирпичу на голову так просто не свалиться, — если Он всё ж таки есть, и оба наших хахама знают, о чём говорят, то самое время тушить свет и виниться. Но теперь уже не в тихую. И не перед собственной совестью, как предполагал я прежде. Но во всеуслышанье. И не перед памятью россиян, убиенных евреями–большевиками в 20–е годы в России. А перед непонятыми и невинно оклеветанными нами нашими с вами убийцами, — убийцами нас, евреев, — во время 2–й Мировой войны. Перед убийцами–европейцами (назовём их хоть как — хоть евро–нацистами, хоть националистами), до седьмого колена, — как предписано было Книгой Книг, — исполнившими в середине прошлого века Божественную Волю Его. Так, что ли?