Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Ещё до Иерусалимской -1993 года — выставки, — в письме от 25 марта 1990, — круто вломившаяся во власть вдова известного журналиста–международника (автора нашумевших в своё время бестселлеров о фашистской угрозе человечеству, ради спасения которого он и поспошествовал Гитлеру взять Рейхстаг), убеждала меня, недотёпу:

«Я верю в Россию. Верю в наш великий народ. Он (…) воспрянет из спячки, как Илья Муромец! И сам похоронит ядовитую плесень, что поразила родину. А то, что он это сделает, ты мог убедиться в Кунцеве…».

Тогда, 6 апреля 1990 года, на Кунцевском кладбище в Москве рота штурмовиков во главе со штабом васильевских формирований коленопреклоненно, у раскрытой могилы, отсалютовала телу мужа её — «Мессии русского национал–социализма». Между прочим, еврею–чистокровке в миру. Накрыла гроб его красным знаменем со свастикой в белом круге. Вновь выстроилась колонной. И «ушла в бессмертие», промаршировав в тот же самый день по Бульварному кольцу столицы нашей с нею родины перед нами — принявшим этот многозначительный парад еврейством СССР.

Лично я отнёсся к событию этому спокойно: Шолом–то Алейхем, он рассказал когда–то о православном священнике, возглавившем толпу евреев. Почему же еврей не может вести колонну гитлеровцев?! К слову, ставшей исторической знаменательную дату кунцевских похорон, — подробности которых присутствовавший на них «союз советских писателей» в одночасье разнёс сперва по московским, а потом и по остальным кухням державы, — запамятовать грех. Именно после них вот уже второй миллион евреев бежит из России, пакостнейше именуемый недобросовестными историографами из народа «колбасным»! Окститеся! От привычных пустых магазинных полок такими массами и с такою прытью «в никуда» не сбегают. Тем более, не «репатриируются», за здорово живёшь бросая престижную службу и нажитое — квартиры, уютные дачи, обжитые курорты, гражданство, такую страну!

Позднее, в письме от 21 октября 1998 года, она же, вспоминая исторические похороны и мою реакцию на них, пишет:

«… Нет и не будет больше нужды сетовать на стремительно распространяющийся по миру и захвативший Россию национал–социализм «гитлеровского», как ты его назвал, или «немецко–фашистского», иначе, толка, — как тебе будет угодно. То, что на Кунцевском кладбище произошло 6 апреля 1990 года — даже ещё были не жалкие завязи соцветий в сравнении с тем, что происходит на земле России сегодня, тем более что случится у нас в самое ближайшее время! Ты, верно, не забыл шока собравшихся у открытой могилы и их попытку отвернуть свои кошерные рыла от вида крепких русских парней, пришедших демонстрировать не свою безупречную выправку, да и былинную стать сотне «интеллектуалов» — «друзей» и «товарищей» покойного, но лишь почтить память своего кумира? Видимо, не забыл. Так знай: сейчас эта чующая, куда ветер дует, публичка из ещё не сбежавших, отчаянно пытается пробиться в теперь уже бесчисленные полки молодых россиян, почувствовав, что те всерьёз намерены навести чисто русский порядок в разваленной, безудержно разграбляемой подонками стране. Пытается, не сознавая ещё, что номер не пройдёт. И что попадут они не в ряды витязей отмщения, а в лучшем случае в колонны трудармий по восстановлению ими порушенного! При том, что не будет ни новой редакции ленинско–троцкистского ЧК-0ГПУ-НКВД, ни, тем более, троцкистско–зиновьевского его заполнения. Чему–то россияне у немцев научились.

Кстати, нет ничего удивительного в том, что приходившие на кладбище парни были одеты «в нерусские одеяния, украшенные немецко–нацистскими регалиями». Ведь иного — не немецкого — обличия примера величайшей национальной стойкости и мужества материализованной ответственности перед ними не было. Тем более в момент, когда россияне впервые выпрямились и подняли голову, почувствовав силу. Дело–то ведь не в форме одежды. Дело в том, что народ ожил! Тот самый, что выжил, было начисто угробленный Сталиным в страшной братоубийственной войне с другим народом, у которого с Петровых времён пытались мы учиться жить и трудиться, с народом, чьими суверенами, приглашаемыми на русский престол, управлялись мы все три столетия нашей безбедной жизни! Почему же мы должны стесняться «гитлеровских регалий и символов»? С чего бы такая стеснительность? Тем более, что эти ребята со временем переоденутся в свою, русскую форму. Повторяю: не в форме дело. Дело в тех, кто уже не однажды, а конкретно в 1917 году, воспользовался спровоцированной ими же в России смутой, и теперь ею пользуется, чтобы успеть насосаться соками нашей земли и кровью нашего народа. Они и тогда, и сейчас, уверены были, что терзают остывающий труп великой державы… Ан нет! Мы живы! И вот наступает их последний час. Не только тех, кто будет схвачен на нашей земле, но кто успел или успеет сбежать. Мы их достанем всюду: нам их выдадут, не пытаясь стать объектом нашего гнева и мишенью нашей мощи! Пусть не тешат себя надеждами…

Теперь–то все мы осознаём, как прав был Н. Н. (Аббревиатура одного из псевдонимов «Мессии», В. Д.), сделавший всё, чтобы предмет твоей иронии — «старая добрая Германия» — сломал военную машину большевиков и дочиста ликвидировал «электоральный» потенциал коминтерновского разграбления Европы! А несмываемый позор своего участия в попытке этого грабежа, тем более, в безумном сопротивлении тому, что попытку пресекло, нам очищать с нашей совести долго. И тоже кровью…».

Вот так вот. Такой вот венок или джентльменский набор сонетов. Между прочим, предсказанный — один к одному — более восьмидесяти лет назад ещё родителями моими, разглядевшими «наш большевизм» из подвалов Киевской чрезвычайки после первого их ареста в декабре 1917–го, в самом начале нашего культуртрегерского «скачка» на просторах России. Именно, — по блатной интерпретации, — «скачка», отличавшегося с первого же дня известной теперь всем и каждому, — хотя бы по упоминавшейся выше и наделавшей бо–ольшущего хипежу выставке в музее погранвойск, да и по бесчисленным предшествующим и последующим аналогичным экспозициям 1929–1941 гг., — той самой «изначальной чистотою наших устремлений и искренней убеждённостью в нашей же правоте». Знай наших! Как мы гордились ими. Как восхищались. До поры, естественно. До времени. Пока за руку нас не схватили. А ныне, — через вечность, «вдруг», — снова туда же: прощения прошу за повтор: «Где вы видите здесь евреев?! Какие же это евреи?!». И — на фоне чуть приоткрывшихся моею статьёй «А ты дослушай. Бог, ты дослушай!» в «Еврейском камертоне» (Новости недели, Тель—Авив) от 28 февраля и 7 марта 2002 года страшных фактов, — совсем уж изворотисто непотребное (в том же издании: «Наш поезд уходит в Освенцим сегодня и ежедневно», 21 марта): «Среди большевиков–карателей были только, так сказать, бывшие евреи, то есть только те, кто резко отринул связь с еврейским народом, демонстративно выказывал презрение к еврейским традициям…» (разрядка этого сногсшибательного нибелунга моя, В. Д.).