Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Я бросился в Мюнстер, к дедушкиному другу епископу фон Галену. Гален, человек необыкновенный, почитаемый своими вестфальцами святым и никого и ничего не страшащийся, связался с самим Крюгге, бывшим, как и Винтер, инспектором концлагерей, только самым главным. Тот, через рогатки «нельзя», «не положено», «запрещено», пообещал «показать этого человека». Слово сдержал. Показал. Познакомил… Мы проговорили с Яковом чуть ли не сутки.

Он находился в яме тягчайшей депрессии. И причиной ее был не сам факт его пленения и содержания за проволокой, не обстановка «зоны». Содержали его в чистой, ухоженной квартирке рядом с апартаментами коменданта. У него были книги. Даже радиоприемник, вещь, строжайше запрещенная рядовым гражданам. Душ. Стол, о котором прочие пленные могли лишь мечтать… Причиной болезни его был отцовский остракизм.

Ваш Иван Грозный обвинил сына в состоянии помешательства. Ваш Петр Первый осудил сына, получив прямые доказательства его сыновней измены. Сталин предал Якова, чтобы иметь освященное сыновней кровью право обвинить и всех своих рабов. «Смотрите, — говорил этим подлым поступком ваш «князь» хамства, — смотрите, россияне! Я проклял своего родного сына, сдавшегося врагу. Прокляните и вы своих, сбежавших в плен или только подумывающих сбежать, предав свою социалистическую родину! И знайте: моя кара постигнет их всех!»

Граф Бернадот, швед, деятель Красного Креста, навестил Якова Джугашвили. И, встретившись затем с вашим министром иностранных дел, просил «полномочий Сталина» на вызволение из плена его сына. Не ответил Сталин. Хотя, возможно, в черной его душе и случился мгновенный отблеск чувства. Допускаю даже: где–то в ее черной бездонности произошла не видимая никому схватка его бесовского «я» с явившимся вдруг привидением отцовской любви… Но это я так… Важно, что произошло в действительности, а не в моем воображении. В действительности случилось то, что случилось… Ты о Валленберге слышал? Слышал… А тебе известно, из–за чего Сталин убил его? Нет? Так знай: все из–за того же Якова. Валленберг был осведомлен обо всем, что касалось сына советского диктатора. Он встретился с Яковом. Ободрил его. И заверил, что заставит сановного отца достойно решить судьбу сына. С этого дня он стал методически через какие–то свои шпионские каналы запрашивать Сталина об усилиях, безусловно — как Валленберг был уверен— предпринимаемых отцом для спасения сына. Ему дали понять опасность его предприятия. Но он же заверил человека! А Сталин воспринял действия Валленберга не просто как дерзость какого–то своего разведчика, но как попытку заставить его принять игру продавшегося, скорее всего, и перешедшего на сторону врага провокатора. Игру по дискредитации его в глазах союзников!

Другое дело, агент был не «каким–то» и был еще очень необходимым. Потому сразу взят не был. Хорошо зная, что его ожидает, Валленберг тем не менее не бежал. И продолжал… спасение евреев. Что же, и он спустился в свою могилу убежденный, что исполнил предназначение…

Итак, на предложение Бернадота Сталин не ответил. И снова направил несколько групп головорезов с приказом во что бы то ни стало захватить предателя — живым или мертвым!

Конечно, все эти «группы захвата» гестаповцы отлавливали и ликвидировали — хлеб свой они отрабатывали без дураков. Никого к «военнопленному № 1» не подпускали.

Епископ фон Гален просил власти направить Якова к нему, в один из вестфальских монастырей, где тот мог бы спокойно ожидать конца войны. Ведь немцы никаких претензий к Джугашвили не имели. Но Гиммлер не дал согласия, утверждая, что спасти сына Сталина можно лишь строжайшей его изоляцией. И заявил, что заинтересован в безопасности его «не менее самого Галена», между прочим, в открытую громившего с амвона и рейхсфюрера, и Гитлера со всем его окружением за жестокость военного режима. В действительности участие Гиммлера в судьбе Якова вовсе не связано было с амбициями хозяина СС. Он был категорически против «впутывания в кавказские дела» сталинского сына, в которые пытался затащить Якова Розенберг, затеяв в июле 1942 года «совещание хозяйственников Грузии» с Багратионом Мухранским во главе. И не допустил встречи пленника с генералом Власовым, «чтобы не марать парня в глазах кремлевского дракона»!

Я сразу понял, что произошло, когда увидал его в последний раз, в самом начале 1943 года. Он опустился. Человек предельно застенчивый, Яша совсем замкнулся. А приехал–то я к нему взволнованно–радостный: предложить погостить у нас в Далеме, строжайше охраняемом берлинском районе! Служба безопасности, правда не без колебаний, отпускала его в сопровождении человека надежнейшего — фельдфебеля Бруно Коха. Кох дважды сопровождал меня к Якову в Заксенхаузен и по–человечески сопереживал несчастному пленнику…

Вскоре, где–то через месяц, Крюгге сообщил о смерти Якова Джугашвили. Он бросился на проволоку оцепления и был застрелен часовым… Что же, «славная смерть»… Если смерть может быть славной…

Позже Крюгге обмолвился, будто бы тело Якова передано было для погребения грузинской общине. Но он ошибался. От графа фон Галена я узнал, что его забрали русские — супруги Шапрон дю Лоре, Алексей Генрихович и Наталья Лавровна, Наташа, дочь Лавра Георгиевича Корнилова, подруга и коллега мамы твоей по «Маньчжурскому братству». Похоронили Якова в Анже, на Луаре… С графом познакомились они в 1928 году в Мюнстере. При плотнейшей программе маме твоей удалось «заполучить» в Германию и эту пару. Она предчувствовала свою и отца твоего судьбу. И прощалась с прошлым…

Точно знаю: именно после гибели сына Сталина дед, до этого печального происшествия будто бы и не заботившийся о моей с отцом безопасности, предпринял меры по нашей защите, выходившие, как мне казалось, далеко за рамки здравого смысла. Он и у себя учинил тщательнейший обыск. И, помимо всяческих «особых» мер, о которых нам «знать не полагалось», пересмотрел и ощупал каждую бумажку, которую можно было бы принять за письмо или за записку от нас. Очень внимательно он — опять же в который–то раз — переглядел свою весьма обширную коллекцию фотоснимков в поисках «случайно» сохранившихся в ней моих и отца изображений. Он даже — не раз потом рассказывая об этом — внимательнейшим образом, под лупой, исследовал (не очень, правда, многочисленные) групповые фотографии, на которых мог оказаться и я. В тридцатых годах он дважды брал меня с собою на отдых и теперь, перебирая фото былых сафари, выискивал мою рожицу, хотя хорошо знал, что ее ни на каких фотографиях быть не может: он ведь не со вчерашнего дня, не со дня смерти Якова следил за тем, чтобы лица наши на фотографии не попали… Между прочим, я так у деда и не спросил: знал ли он что–то о единственном моем изображении — фотоэтюде 1933 года? Я снял копию для себя. Теперь, надеюсь, она уже никому повредить не сможет…