Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

— Т–т–ты что! Не притрагивайся ни к чему! Надо спрашивать… Смотри! — он вывинтил лампочку в самодельном настольном ночничке; в зальчике, поставив табурет на шатающуюся скамью, вывернул чуть в люстре еще две лампы; вернулся. На сцене за кулисой включил рубильники, почему–то не загоревшихся от этого софитов, включил в первой комнатке молчавший репродуктор… и после всего этого разрешил:

— Теперь включай!

— Зачем вся эта чернуха с вывинчиванием?

— А затем, дорогой друг, что — хоть это и мелочь, — чайник — только я один знаю, как включить плитку. Понял?

— Нет. Зачем так сложно?

— Я хочу жить, парень! Не ясно? На это мое место — сотни рвущихся и жаждущих! Голливудский конкурс! Из них сто процентов схавали бы меня с потрохами чтобы занять это место. А я вот уже четыре года скоро завклубом! В самом блатном качестве да и в такой из блатных блатной зоне! И привет! И будь здоров Живу. А на общих — на кубаже — сдохну через неделю: чахотка же с блокады! Ты вот мантулишь на общих, и если здоров, привык, вжился–вработался, то «социально защищен», — очереди рвущихся к вам в кессоны не предвидится; на моей памяти кессонами пока еще пугают в ГУЛАГе самых бодливых. Потому тебе не понять какие усилия уходят на то чтобы усидеть в этом сортирном клубе в отдельной кабинке. И более или менее спокойно работать. Я, дорогой мой, к примеру, уже три года пишу учебник по электротехнике. Что выйдет, как пойдет дальше — не знаю, но пока держусь… Тебе хорошо: попал пацаном — без комплексов и здоровым. В кессонщики дохлых не берут? Так? Меня взяли «стариком» — в двадцать восемь. Да после двух блокадных зим. Это я здесь, в зонах, понял, что мои блокадные — шуточки для любителей. Но кроме голодухи давил и питерский гонор с обратным знаком: «такое вынесли, кто вынес»! Потом, — я же советский инженер. Следовательно, человек, обремененный высшим образованием. Условным, конечно. Это, товарищ, штука страшная. И бремя наше — не «со вчера», — еще великий Сперанский говорил: — у нас в России образование — не самоцель, а возможность жить за казенный счет. Ты вот, не обремененный, попал в бригаду, вработался, привык и плюешь на них на всех… Снизу вверх, конечно. Но именно тебе так удобнее. Все правильно: работа у вас — каторга, но начальству архи нужная! До полной сдачи объектов или выпуска первой продукции — на чем оно звания и ордена хватает? На кессонщиках, да на укладчиках путей или монтажниках! Или на станочниках…На передовом рабочем классе, — это на тебе. Грамоты у тебя — средняя школа? Вполне — для гидромониторщика и маркшейдера. Работа без хороших харчей немыслимая. Сытые камикадзе. Сколько ваших по «08» (умершие по статистике) оформляют? Процент?… А…!… У кого еще такие «успехи» в боевой и политической? Потому вам и пайка большее, и баланда лучшее, — с рыбкой, даже иногда с мясом. И каша как каша. И премблюдо. Я ведь придурок — ошиваюсь в зоне, ведет меня кривая иногда и в сторону кухни. Потому знаю, кого как харчуют. Положение обязывает… Вот сало! — В ладонь! «Посылка ГУЛАГА»! А у меня кровавые шмотки из легких. И каждый час ожидания: — Веселовский, падло, с вещами! Я не от зависти, товарищ. Просто задаю себе вопросы по методам защиты. Не обиделся? Понимаешь, чтобы сидеть здесь прочно нужно «быть за опером» или получать с воли сидора. И деньги, конечно, для презентаций Начальнику режима. Сам понимаешь, денег мне не достать, сидора–посылки не светят — родичи обосновались на Пискарёвке… Во славу полководца Клима Ворошилова, чтобы немцы не взяли город через его вонючий драгоценный труп. Как–то надо жить?

— Только за последние полгода на мое место было назначено четверо жаждущих. А меня четыре раза угоняли этапом! Легко ли?

— Но дальше Самарской пересылки выкинуть меня им не удавалось — моим дружкам–заклятушкам! Они как себе это все — назначение своё -представляли? Проще простого: вечером — кино для вольняшек. Народ впусти, кинобудку отопри, свет зажги, ленту заправь, проектор включи, звук проверь — пошло–поехало! Сиди, карауль конец: части — вправду, проще простого! Ан, хрена! Они только свет в будке включат, а из проектора уже дым! Черный, преимущественно, — так задумано для эффекта и обоснования последующей экзекуции. В конце концов, почему именно я, потерпевшая сторона, должен жалеть очередную суку?… И ****ец узурпатору! Теперь его, «вредителя», — на этап: проектор–то «сгорел»! А меня, благодетеля, с почетом — обратно в зону, в мой клуб! Привезут, накормят быстренько по первому разряду из котелков для «дежурного врача» — народ–то вольный ждет, волнуется, негодует — и ходят вокруг как около девки в бане — ласково щупают и нежно гладят. Куда им, вольнягам, без кино? Да в нашей–то Кряжской Таракани? Ни дороги, ни света, ни автобуса до города. …Им самим и их женам с ребятишками?

— И опять: «друг ты наш, Юрочка!» А у «друга Юрочки», чтобы только включить проектор — не считая манипуляций в зале — девятнадцать действий с оборудованием — электрическим и радиошкафа! И все — Shtreng geheim, — строго секретно, как в Гестапо. Господи, да чтобы перекрыть дым из проектора я пять ламп — все целехонькие, только в секретной грязи обмакнутые — местами меняю! Где им, бедным дотумкаться… И только так, Веничка, дорогой! Только так с имями, со сволочью завистливой да беспринципной.

Ты вот в дальней командировке обретался и не знаешь, как они Владимира Иосифовича выкинули на этап. Конечно — «Соколов—Островский»! Он для них, как гвоздь в жопе — дворянин и, — мерзавец, — поет когда работает, как герой Юрия Олеши, в сортире… А что он САМ художник–постановщик Большого Академического — ГАБТА самого! Им плевать. Им чтобы плакаты с блевотными «призывами» — мелом по толю. «Наглядную агитацию» им, на которую сроду никто никогда не глядел. Он же гений! Таких в Мире — как Ширяев говорит, — мужик такой есть у нас, — трое! Из них двое на заграницу, один для здесь. Ну, поставили «на его место'" — ты представь! — «художника»' из штрафных вертухаев. Так он не только не способен грамотно написать элементарную матерщину, хотя у него — что ни слово, то мат. Но руки у человека ходят ходуном от перманентных бодунов, и от прерванных палаческих геройств. И это бы ладно. Но он — нет у меня слов, чтобы его обозвать — содрал Соколовы холсты с подрамников, покалечив в клочья! Ему, оказывается, потребовались «рамочки», чтобы «обрамить» творение века — «Правила поведения заключенных…» Поленился, сволочь, пройти в Лесораскройный или Столярный цехи и подобрать любые планки у любого станка… А полотна–то были, Веня! Он в них мастерство свое великое, он гений свой, душу свою высокую вложил. Они же для него, светлого человека, сами были светом спасения в этой лагерной преисподней…