Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

…Я не очень завинтился? Не высокопарную?…

Я о нем по–друтому не могу, не умею, Веня. Он ведь не только «просто» театральный художник. Он еще, вдобавок, великий станковист! И последний — или один из последних — художник, что знает краски! Это мое сокровенное — цвет. Я, Веня, сколько помню себя, из Русского и Эрмитажа не выходил. Жил там, практически. Питался духом экспозиций…

Не пропускал ни одного вернисажа, ни одной паршивой выставочки, где бывало все — великое и наоборот. Знаешь, на что я обратил внимание? Да один ли я, любитель в сущности, цветоман? На то, что с годами ушли мастера цвета. Их научили смешивать краски, но не научили их познавать… Ну, не знаю, как это тебе лучше объяснить…

— Не объясняй. Понимаю о чем речь…

— Ну, хорошо… Так вот, он еще знал секреты красок! Заметил? Я не говорю о секретах цвета. Такие секреты приходят с опытом. Конечно, у людей со школой, и талантом. Его же мастерство иного рода. У его полотен немеешь от… Божественной радости. Они как космический Кристалл — завораживают и разрушают в твоей душе всю подлую накипь, все нечеловечье, все лишнее и пустое… Расколюсь, Веня: — когда его отправили я заначил два его эскизных полотна — он их прятал у меня в кинобудке: декорации к двум актам «Риголетто». Он ставил его в ГАБТе. В следующий раз покажу…

— Видел их, Юра… Извини, — мы дружны с Владимиром Иосифовичем. И знаю не только все его работы, что он сделал на Безымянке ещё — до шумка на Глинке и отправки моей на Север… До Кряжа… Я, пацаном, видел его спектакли: бабка моя была заядлой театралкой, а когда–то и меценатом высшей пробы…

Об этом — как–нибудь.

Наслышан я и о том, как за него воевали, чтобы не отправлять отсюда. Тебе скажу: он сей час в отличном месте. Быков Григорий Наумович сам отвез его в Дубовый Умет, в совхоз НКВД. Там, еще с эвакуации, собрались в профилактории великолепные московские врачи… С ними несколько известных актеров. Между прочим, Сергей Александрович Мартинсон тоже там был. По–видимому, он–то и начал компанию по спасению Соколова—Островского. Теперь Владимир Иосифович там. Они его устроили в зону, где живут заключенные работницы молочной фермы совхоза. Будет сыт. Ухожен…

— И с девочками!

— Нет, Юра. По моим наблюдениям они его не интересуют. Хотя им интересуются. Мужик видный, только дошел… А так — богема, с фокусами!

— Он раньше дошел, на общих. Беспомощный. Сначала ничего не хотел у меня брать, — стеснялся…

— Гордый человек…

— Гордый. Князь все же, но есть–то ему надо! Да при его–то росте и комплекции. Подружили, стал, у меня харчиться. Оклемался.

— Он ведь наотрез отказался писать поганые их морды — ни за хлеб, ни за харчи или деньги. Он мне признался: — Не могу, Веня, видеть их. Терплю, как христианин. Но воссоздавать эти физиономии на полотне? Своими руками вводить их в бессмертие? Увольте!… Кстати, Юра, дней пять назад «пригнали», середь прочих, ещё одного интересного человека. С самого «Семнадцатого» жизнь его, что шкура тигра альбиноса — полосами, и все больше черными…

— Кто он?

— Человек, Юра. Так вот, его бы к тебе в клуб — не насовсем, не в штат. Ему бы рабочее место — он рисует–работает Преимущественно, акварелью. Любитель, но талантливый… Как художник — само собой, не Соколов—Островский. Как человек — близок к нему, но не богемного плана. Проще: он Голицын…

— Князь? Ни–ч–чего «проще»!

— А вот этого не надо, ему хватает фамилии — во–о–о как! Его в нашу бригаду сам Быков привел…

— В кессон — его?! Быков?

— Зачем?… Да вы что?…

— Юра! Все сделано правильно: он будет у нас числиться — та самая «соцзащищенность». Ребята его приняли. Поняли, что с ним именно так и надо. А посторонние… Они же им и порекомендуют отвалить с вопросами. Умеют. Шестидесяти амбалам звена обработать одного человека — шутка. Кому когда в кессон, в смысле смены, — это уже внутреннее дело бригадира. И опер у нас не пасется: нет резона. Не получится у не у нас пасьба…Пока.

— Так вот, Юра, Голицыну надо раз–два в неделю, днем, бывать в жилзоне, в санчасти, когда там не толчется народ после съема. За ним приглядывает одна дама…

— Нет, Юра, не баба, — врач и ЧЕЛОВЕК. И ты ее знаешь. У него не в порядке с легкими. И она его «вытаскивает»…

— Кто она?

— Ида Исааковна Волынская. Подполковник… Начальник медсанслужбы… лагеря.

— Договоримся так: место у него будет — здесь вот, в «гримерной». Уберу хлам — отличная получится хата. С окошком и видом на зону — дерево с одним листом по колючке… Почти по Гогену. Или по Спенсеру…

Вечером я мог сообщить об этом Кириллу Николаевичу. На жительство мы устроили Голицына в нашей небольшой, но уютной кабинке седьмого барака. У него был там и столик для работы. И тумбочка. Вообще, о нем, как и о Соколове—Островском, надо было заботиться, потому как сам он о себе не думал. Привык за длинные годы заключения к пустой баланде, к худосочной пайке. Ел мало, просить добавки даже в своем бригадном коште стеснялся: считал, что кого–нибудь объест. У нас его быстро и основательно подкормили, предупредив не совсем по–светски, что не попросит еще миску харча когда голоден — вывалят на голову… «Мальчики» умеют.

Он был очень худ, слаб, часто болел. Но за все время нашей совместной жизни в бригаде на КРЯЖЕ Кирилл Николаевич никогда ни на что не жаловался. Небольшого роста, огромноглазый, он обращал на себя внимание людей интеллигентных, которые сразу попадали в ауру его тончайшего обаяния, чем–то напоминавшего… неуловимый запах старых, исчезнувших духов… Не знаю, как это получалось, но у меня осталось стойкое впечатление: что бы ни происходило с ним и вокруг, как бы он себя ни чувствовал — посверкивавшие глаза его смеялись. Или… насмешничали. Лицо же всегда было серьезным, — аскетическим, с ежиком седеющих волос, жестко прореженных нескончаемым лихолетьем, с тонким — с горбинкой возможно из–за худобы — породистым носом, чувственными в скорбной складке маленького рта сухими губами. И уши. Ну, уши были «…наши, Голицынские!» Весь его облик рассказывал об остром, немного насмешливом уме и редком для старого лагерника христианнейшем складе характера. У него, — это мое: очень личное представление, — напрочь отсутствовала способность пытаться обвинить в своем собственном несчастье кого бы то ни было. Даже «его» следователей, даже «его» судей, — всю эту бесчисленную рать дежурных палачей, что глумливо и сладострастно растоптала жизнь его близких, сломала собственную его судьбу. Только раз, всего один раз я увидел его в тихом и потому особенно остро воспринимаемом гневе. Кто–то из местных оракулов позволил себе сострить непотребное о покойной императрице…

— Извинитесь, любезнейший, — тихо произнес Голицын. — Вы Даму оскорбили.