Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

От его этого предположения не то чтоб тряхнуло — злоба залила…

Чудная девушка, красавица–мордовочка Тонечка Графова из местных. Её любили. Главное, её уважали. А публика вокруг — зэки и вольные — отиралась разная. Была и породистая, видная, не глупая.

Девчёнка из глухой старообрядческой лесной деревни, классической золушкой вкалывала по–чёрному рабочей кухни столовой охраны. После седьмого класса конторой на Чапаева направлена в Москву — в Школу Гулага. Вернулась через три года кадровичкой. Стала… Стала постоянно сияющей молодой красотой и умопомрачительными костюмами Начальником УРЧ сложнейшей колонии….

Почему так подробно? Вообще… почему?

Да потому что 70 лет спустя ничем более как добром словом воспоминанья не в состоянии отметить и отблагодарить первую любовь свою за искреннюю, беззаветную близость, за солнечные незабвенные утра, которыми встречал её. За сладостные звёздные ночи тюремного нашего счастья… на исходе которых провожала она меня…

За верную дружбу и ДЕЛОМ ПРОВЕРЕННУЮ верность.

— Так, у кого? — допытывался Пороховиков, — А то в Кряже не только библиотеки нет — негде купить бумаги для писем, — глухомань!

Вот этого спрашивать бы не надо: мы–то знали, что живет он совсем не в Кряже, а в городе. Врал, Что библиотеки нет тоже врал. Даже что бумаги нельзя купить врал. Зачем? Прибеднялся — влезал в доверие?

Ошибся. Имена владельцев книг не отламились ему.

Однажды ночью в подсобке, к концу смены, Пороховиков застал у меня Кирилла Николаевича. Тот примостился у столика — рисовал ребятам поздравительные открыточки.

— А вы, Голицын, что здесь делаете?

— Рисую.

— В такое время? Или это считается тоже «работой в кессонах» в ночную смену?

— Я в кессонах не работаю. Вообще, не работаю. Прохожу медосмотр. Пришел с бригадой. Попросили — рисую.

— Кто «попросил»?

— Товарищи по бригаде. У них дома родные, дети — скоро праздник «Седьмого ноября».

— Или из вольнонаёмных кто?… — Перебил Пороховиков — И вы празднуете 7 ноября?… Похвально! Похвально…У вас, Голицын, сколько детей?

— Трое.

— Кто из них на фото — в бараке, в изголовье?

— Кирилл.

— С супругой какие у вас взаимоотношения? Она есть, или отказалась от вас?

— Простите, …это личное — есть, супруга, или ее нет!

— Без эмоций, пожалуйста! Личное–не личное… Мне и личное необходимо все знать о тех, с кем… работаю… Так, она отказалась от вас?

— Почему же… она должна была отказаться? /Кирилл Николаевич говорил на пределе сдержанности и Пороховикову это его истязание именно Голицына явно приносило удовлетворение/.

— Бывает, — отказываются супруги, когда мужья вместо спокойной жизни предпочитают беспокойную… Преступную… Вот и спрашиваю вас: почему, допустим, ваша жена может от вас отказаться? Писем–то вы от нее не получаете? Верно? Не пишете сами…

— Не получаю. Пока не получаю. Надеюсь: меня перевели сюда не так давно. Своего нового адреса я ей еще не сообщил — не подошел срок отправки писем. Потом, мало ли обстоятельств, не позволяющих ей сюда писать?

Трудно объяснить состояние Голицына…

А Пороховиков истязание продолжал:

— Супруга сейчас не в заключении?

— Нет.

— Откуда вы знаете? Вы же не: получаете писем? А кто–либо из детей? Или родных?

— Нет.

— Вы очень самонадеянны, Голицын. Но… не обижайтесь: служба. Деликатный вопрос: вы, Кирилл Николаевич, часом, не граф?

— Нет.

— Но «Голицын»!

— Голицыных много. Дворян, обывателей просто. Крестьян…

— По вашему лицу трудно вообразить вас крестьянином.

— Я не сын крестьянина, но вы несправедливы к лицам крестьян.

— А вы, значит, справедливы? Не потому ли под них маскируетесь?

— Я не понимаю.

— Все просто: не крестьянин, а сына назвали «Кириллом»'. Керюхой. Керей, значит…И вас так же называли. Придумали бы что–нибудь более благозвучное: например, «Эдуард». «Эдик». У меня вот сын — Эдик. Эдуард.

— Очень приятно… У нас, — знаете, — в… деревне… жокеев с Четвертой скаковой конюшни… всех… тоже звали «Эдиками»… Эдуардами… — Кирилл Николаевич совершенно беспомощно поглядел на меня, только в этот миг сообразив, по видимому, что нажил себе смертного врага…

— Вы злой человек?… Зло–ой. Все равно — было приятно познакомиться.

Кирилл Николаевич расстроился очень: только вчера я передал ему письмо от Натальи Васильевны (супруги). Как и мои, они приходили на адрес Проконькина (или кого то из друзей его) и «переползали» через вахту без конвертов. Никто, потому, о них знать не должен был. Но …свежее письмо, как ни прятал, могли увидеть у адресата и проворненько настучать — хоть тому же Пороховикову. Тем более, что по старой лагерной привычке Кирилл Николаевич имел обыкновение свои бумаги, как, впрочем, «все вещи», — всё своё, — краски, карандаши и две пары теплых носков — таскать «на себе». А шустряков–дятлов в нашей колонии было навалом. Меня вопросы к Голицыну тоже покоробили и насторожили. Самое время было менять получателя писем в Куйбышеве — могли подвести доброго человека. Насторожил и «граф». Пороховиков — человек читающей. Наверняка знал, что Голицыны были — если были — князьями. Значит? Значит, провоцировал, подонок: надеялся, что голицынское ретивое заговорит. И тот взорвётся. А это я ой как чувствовал. Было, за такое серьёзно били морду…

Еще одно неприятное сомнение было. Девочки — рабочие в котельной, куда мы, кессонщики, бригадой ходили в душевую, — нет–нет обращались к Кириллу Николаевичу: «Князенька»… Нравилось так… И Кирилл Николаевич, — я это чувствовал, — был подобным обращением тронут. А Прокопенко — настоящий Потемкинец, зав. котельной, — тот иначе как «князем» Голицына не называл:

— Положил я на их болт с прибором, чтобы к такому человеку «товарищ» эли «гражданин», как к мильцанеру, или как к вертухаям нашим, допустим, или к блатным — «друг», «керя», значит, обращаться! Или уже Россию отменили они начисто — со всею историей, да с географией? С их станется. Только я с имями в такие цацки не игрун.

— Но Пороховиков игруном был. Опасным игруном.

Вероятно, сильнее чем Голицын,, расстроились мы: только вчера договорились — в тайне от него — отметить 20–го октября день рождения Кирилла Николаевича. А реакция Пороховикова на «Эдика» была непредсказуема: лично я в его плебейской мстительность не сомневался.

Оставалось выжидать.

* * *

По бригадным делам я часто заходил в мехмастерские промзоны. Там правил Электроцехом бывший кафедрал Академии моторизации и механизации Красной Армии имени Сталина Аркаша Иосилевский. Маленький, но необычайно сильный физически, Аполлоновой фигуры ртутно–подвижной, он постоянно смотрелся только «с задницы»: покрытые заплатами и машинным маслом останки бывших его галифе то тут, то там вызывающе торчали из–под капотов или рам автомобилей, тракторов, прочей техники, которая отстаивалась или ремонтировалась на автобазе колонии. Если бы Аркадия и перевернуть головою к зрителю, боюсь, картина бы не изменилась. Нет! Аркаша был красив — этот бывший бронетанковый комполка! Просто на его веснушчатой, в разноцветных масляных пятнах, физиономии живописно, как на штанах, налеплены были во множество слоев заплаты самодельных, не прикрывающих свежих ссадин, пластырей и прилепок из тряпок, «концов», кусочков прокладок и даже обрывков крафтмешков. Южанин — родом из Симферополя — он «прошел; путь» от мальчика — партерного акробата и участника мотоциклетной корриды в бродячих цирках и шапито — до командира танковой бригады во Второй мировой Войне. На память обо всех этих периодах своей жизни он сохранил веселый характер, черноморский юмор и молниеносную реакцию на агрессивное хамство. Для этого он обладал еще железными бицепсами, умением ребром обеих ладоней миниатюрнейшей руки рубить все, что могло под руку попасть; и собственным умом, которым /и за собственный счет!/ умел разрешать проблемы бытия. Еще, на память о войне, внутри него покоились в избытке осколки «взрывоопасных предметов». А в голове — блестящие знания «Электротехнического вооружения», как, впрочем, любого другого вооружения. Это был Технарь от Господа Бога, умеющий приводить в движение и заставить быть управляемым любое железо. Впрочем, он, мне кажется, задуман был и родился Железным Духом.