Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

— Да, хрен с ней, Кирилл Николаевич! Немка, тем более.

— Извинитесь!

— Перед кем извиняться? Перед тобой?…

Но, то ли шевельнулось в человеке нечто утерянное давным–давно. То ли лицо Голицына он увидел, наконец…

— Ладно, извиняюсь… — Я, Кирилл Николаевич, тонкостям вашим не обучен — говорить ласковости про царей. Меня другому о них учили.

— Вы молоды, Скобцов. Но запомните этот день. Придет час, вам по–настоящему будет стыдно за ваши слова в адрес вашей русской императрицы. Русской.

Говоря откровенно, меня тогда этот необычный в зоне диалог не особенно задел — меня ведь в опекавших меня детских учреждениях тоже «другому о них учили». Сработала и моя меннонитская ипостась. Но пришло время, и я вспомнил вечер в седьмом бараке, гнев Голицына… И свое тогдашнее безразличие. Неприятно вспомнил…

Кирилл Николаевич был… явление. И как явление воспринимался ирреально. Весь он был: здесь ни к месту, ни ко времени. Вообще, он был весь не здесь. Где–то в прошлом. Или в будущем. Очень далеко. Кто мог знать — насколько? Но я все же был сыном своего не совсем ординарного отца. И появление Кирилла Николаевича воспринял как некое прерванное обстоятельствами продолжение детства?'

Как и везде, где работала или обосновывалась и обустраивалась подсобками наша бригада, в промзоне колонии было помещение для нашего разнообразного и громоздкого хозяйства — водолазной амуниции и оборудования, бесчисленных приборов, одежды и лично моего маркшейдерского «хлама». Началось с того, что однажды оказавшись там, Кирилл Николаевич осмотрелся, ахнул… Попросил разрешения поглядеть на луну через Большой Цейссовский теодолит — один из постоянно стоявших у меня на штативе. Я сказал ему, что у нас в заначке есть и Малый, с 69 кратным увеличением, телескоп той же фирмы. Мы его вывезли, возвращаясь из Ванькиной губы в Арктике, где работали на американских кессон–снарядах.

Я помню, как загорелись и без того блестящие, сверкающие глаза Голицына:

— Бена! Вы даже представить не можете, какой это для меня счастье! Я с детства, а потом все сумеречные годы, мечтал увидеть — хоть один единственный раз — звёздное небо хоть в какой–нибудь телескоп! Даже думал, как бы добраться автостопом до Армении и там уговорить, умолить — даже самой постыдной ценою, — использованием в корыстных целях своей принадлежности… к своей фамилии, — упросить тамошних астрономических знаменитостей разрешить мне поглядеть — хоть несколько минут, хоть одну единственную минутку — в знаменитую Бюраканскую Трубу! Она мне снилась, Бена! Она и Млечный Путь в ее окуляре. Это было божественно — сны звезд… Это было счастьем в море моих несчастий — мечта о звездах в окуляре Большой Трубы… Вы не находите, что я немного… того…? Правда, мне объясняли, что будь я кем угодно, никто не позволит мне потратить на личную прихоть, — личную прихоть — увидеть звезды!!!, — хотя бы частицу очень дорогого времени наблюдений: хранители бесчисленных скоплений звезд, оказывается, нищи, как церковные крысы…и в этом смысле… Но я мечтал. А теперь вы с вашим телескопом…

Проконькин Пал Палыч (наш прораб и любимец всеобщий) отослал в штаб заявку на «ночную работу». Мы с частью вечерней смены остались в промзоне. Распаковали ящик с прибором, установили его на штатив. Отрегулировали…

И небо разверзлось!

Оно стремительно приблизилось и вытряхнуло на нас «обратным» фейерверком мириады огней…

Взрослый человек, Кирилл Николаевич мальчишкой–пятиклассником нетерпеливо ждал вечера, когда можно будет остаться в промзоне на ночь и, затаив дыхание, ждать или ловить безоблачную темноту…

Прильнув к окуляру, он замирал. И так, часами, сидел на колченогом табурете…

Безусловно, эти ночные звездные бдения скрашивали его, да и мою, жизнь, если жизнью можно называть существование в лагерной загородке. Но погружение в беспредельную бездну абсолютно свободных звездных миров — и это я видел сам и сам понимал — приносило ему и "'многая печали». Оно усугубляло его земную несвободу. Подчеркивало ничтожество существования — безжалостны были несопоставимые масштабы ЖИВОГО КОСМОСА и мертвой ловушки Кряжа. Сам я не решался предложить ему оставить на время его занятие — полеты в фантастические миры Вселенной. Боялся, болван, что Кирилл Николаевич воспримет это… как попытку мою освободиться от «лишней» работы после многочасовой смены в кессоне Липягов, где мы в это время били стволы под коммуникации американских Креккинг–заводов, монтировавшихся в районе Южной зоны Самарской Луки. Безусловно, мои эти сомнения чести мне не делали. Тем более, что я полностью разделял его порыв вырваться в мир Космоса. И меня самого, с самой Арктики, преследовало родившееся там желание заглядывать, погружаться и жить в океане звезд. И я не отказывал себе в удовольствии это делать; и смотрел на звезды в тот самый теодолит, что всегда стоял на штативе у окна в «приборном» помещении. Смотрел, и все явственнее замечал горестные складки, набухавшие на Голицынском лбу после его «ночных полетов». Я еще колебался — сказать — не сказать, когда, вдруг, сообразил, что наше с ним благороднейшее занятие у телескопа и теодолита сродни… наркомании. Да, чреватые балдения наши надо было кончать! И я решился. Но, как это часто бывает, обстоятельства меня опередили…

В колонии совсем незаметно, без традиционных представлений, обходов зоны и «торжественного» шмона для респекта, появился и стал: знакомиться с аборигенами новый старший надзиратель.

К нам в «приборную» он зашел незадолго до съема, прошелся по всем помещениям, подошел ко мне. Я сидел за доской и заканчивал, к утренней смене, топосхему ствола горизонтальной шахты, которую вскоре предстояло добивать с Безымянки

— Здравствуйте! Я ваш новый надзиратель Пороховиков Игорь Валерианович.

— Здравствуйте, гражданин старший надзиратель!

— Игорь Валерианович. О вас все знаю — представляться не надо.

— Так все и знаете? — Я встал.

— Все, что мне надо. Садитесь.

— А что же вам надо, Игорь Валерианович?

— Надо, чтобы вы спокойно работали и так же спокойно жили. Надо, чтобы в зоне не было ЧП. Чтобы выполнялись правила внутреннего распорядка… Ну, что бы выполнялись нормы выработки… У кого какая…Не так много…Это ваши книги? Можно посмотреть?

— Я привык, что начальство не спрашивает — решает самостоятельно.

— Это прекрасно, что вы правильно понимаете прерогативы начальства! Но сейчас я спрашиваю. Так, можно?

Что с собою поделать: вежливость вертухая насторожила…

Он снял с полки несколько томиков, сел рядом, стал листать. Я был спокоен: их хозяева на своих книгах экслибрисов и прочих отметин не оставляли. Потому как перевертывались им страницы увидел, что он книгочей. Книги знает и любит. Потому как рассматривал и проглаживал страницы на стыках с переплетом понял, что он прошел добротную школу арестных шмонов. Это уже было нечто!