Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

— Смотрите! «Немецкая классика»! Вы ее почитатель?

— Я почитатель хорошей книги. Классики тоже…

— Немецкой, в особенности? Вы — немец?

— Вы же обо мне все знаете.

— Вы — немец?

— Об этом следует спрашивать у родителей.

— А где они?

— С 1929 года репрессированы. Где теперь — не знаю.

— А брат? /!/

— Брат арестован в 1934 году.

— За родителей, или «за Кирова»?

— Раньше. И сам за себя — до убийства Кирова за десять месяцев.

— И вы — сами за себя?

— Да.

— Как вы относитесь к тому, что они все репрессированы?

— Плохо отношусь — родители! Точно так, как отнеслись бы вы к аресту ваших. Всех.

— У меня это исключено — арест родных.

— Вы счастливый человек. Только не следует зарекаться.

— Не отрицаю (что счастлив, и что не зарекался?) Вы дружите с кем–либо в зоне?

— С товарищами по бригаде: такая работа у нас — на доверии, дружбе.

— Тогда и вы счастливый человек.

— Не отрицаю.

Он быстро взглянул на меня. — Хватит для первого знакомства… Вы сейчас «Рейнеке—Лиса» не читаете? Не позволили… на пару вечеров? Я человек обязательный.

— Ради Бога.

— Спасибо! До свидания. — Он поднялся — высокий, ладный, с красивой бойцовской фигурой и, пожалуй даже, с одухотворенным лицом. Форма лихо, театрально–нарядно сидела на нем… К лицу была… отчищенная до блеска с выпуклыми змеями медная пряжка ремня…. И книги. Нет, новый вертухай понравился: вежлив, не хам, как ушедший в отпуск Иванов — грубиян и ненавистник…, правда, беспорядка и хулиганства. А то, что явно из арестмэнов — ну, так ведь не представляется же он литературоведом…

Всё же нечто мерзкое было в этом вежливом вертухае.

И почему то медная пряжка…Нет, не переплетённые змеи на ней…Нет.

Пороховиков понравился. За пару недель он познакомился с большинством «колонистов», которые работали в Конструкторском на ДОК-е — Деревообделочном комбинате, в Конетрукторском бюро поминавшегося Ширяева, в мехмастерских… Все разглядели в нем если и не интеллигента, то человека, желающего разобраться в жизни зеков колонии, — а это уже было признаком безусловно положительным и для «мусора» не совсем обычным.

Это и настораживало…

Увидели, даже, бедолагу, Бог весть как попавшего на собачью должность. И определили, что он не сможет бездумно служить всеобщему «нелюбимцу» — оперу Шумекому /отчества и имени которого никто так и не узнал/.

Кума не жаловали, боялись. И, вроде, видимого зла никому он никогда не сделал. К себе не тянул, не качал права. По мелочам вообще ни к кому даже из вольняшек не обращался. Говорили, что занимался какими–то посторонними делами, к сидящим в зоне не относящимися, — вел, якобы, «доследования» каких–то старых дел — переследствием «по вновь открывшимся обстоятельствам», по жалобам «на верх»' и по не очень частым прокурорским, протестам. Еще он допрашивал зеков, привезенных к нам в колонию, где сидели их однодельцы или сваты. Так, во всяком случае, колониальные «параши» объясняли и нездешнюю деятельность сурового опера. Со всеми Шумский был одинаково сух до грубости, не очень идущей к его облику старого земского врача, каких видал я в детстве среди маминых знакомых и в старых альбомах её… Этот обманчивый облик вводил меня в заблуждение и притуплял осторожность. Так, Волынская, однажды, летом 1943 года приказала мне передать Шумскому лекарство. Это случилось на Безымянке у ТЭЦ. Мы садились в машины — нас увозили с работы в зону. (К этому времени нас сняли с Липягов и вернули на Безымяку — снова на Жигулёвскую подземку).

Ида Исааковна подошла, оглядела всех, остановилась на мне, под растерянные взгляды конвоя — шутка!, подполковник медслужбы и… к зэку- протянула коробочку:

— Передайте ему, скажите, чтобы принимал два раза в день, запивал только обычной, водопроводной водой — половиной стакана…

— С чем пришли?

— Гражданин подполковник медицинской службы, — не знаю фамилии, — приказала передать лекарство /коробочка была в нетронутой заводской бандероли/.

— Откуда она вас знает?

— Она, мне кажется, знает всех…

— Кажется? Как же не знаете её вы?

— Вообще…имёна и фамилии запоминаю с трудом…

— Больше таких поручений не выполняйте. Ясно? Моё распоряжение запомните! Ясно?

— Не ясно. Мне приказала подполковник…врач…

— Там, у ТЭЦ, врачи не приказывает — там не санчасть.

— Но она — начальство! Там, не выполни я ее приказ конвой отправил бы меня в БУР.

— В противном случае в БУР отправлю вас я… При ком из конвойных и когда Волынская передавала пакет?

— С конвоем не знаком… Не знаю… Когда… не помню…Не знаю — при съёме с работ, наверно… Часов мне не положено

— Узнаю…

— Доктор велела передать, чтобы запивали обычной водой. Полстаканом…. И ещё…

— Идите. Повторится — будете наказаны…

* * *

Мелочь вроде бы. Грубость и хамство с угрозами — повседневность… Внимания не стоило бы обращать. Не теперь только: По тихому раскручиваются дела с поиском помянутых путей увода. Срыв даже на 5–10 суток БУРа сломает мучительно выдерживание расписание.

К поиску подключается Друг. В перечне её служебных обязанностей контроль и проверка подчинённых звеньев. Никого даже из ближайшего окружения я о своём поиске в известность не поставил — осторожничал, боялся…страшно подумать было что он раскроется…и накроется… Она настояла: все безусловно контролируемые кандидаты будут проверены ею по личным делам… По содержанию ЦВЕТНЫХ бумаг! Иначе говоря, документов режима и его нарушения. Их немного. Но все ключевые: коллеги мои маркшейдеры, бригадиры проходческих Щитов, связисты.

Две недели — среди резервных обнаружили три проходных. Может быть использован один. Но годы заглушенный — должен быть проветренным — ещё одна забота.

Очень важно — есть даже свободный Щит рабочего диаметра проходки!

* * *

А мелочи быта — Шумский с его ни «здравствуй»', ни «спасибо», ни «до свидания»… Гад. А этот, Пороховиков, книгу вернул вовремя, попросил и взял новую. Брал у других тоже. И был неизменно аккуратен /Иванов; мог продержать книгу с месяц — «…тяжело читаю: устаю с вами, быстро засыпаю, — так вот вся читка…»/…

Человек…

Но ведь и все как есть наши следователи–костоломы — они тоже спервоначалу прикидывались людьми. И даже сначала говорили по человечески. Всё начиналось позднее, когда начинал противиться попыткам навязать ахинею… А Пороховиков, — точно, — да с его книжными корешками, — этой породы пёс.

Собственных книг не приносил не разу, но… честно сказал, что не положено…. Однажды поинтересовался:

— У кого это такие великолепные книжицы водятся? Бабоньки приносят?… Или Быков? (начальник лагпункта). Коган даже? (Этот — всего КРЯЖА Бог и царь). Или Волынская сама… Графова… может? Может Графова?… Видел вас в УРЧ. Не у неё ли?