Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

— Чем?

— Тем.

— Не убудет.

— Тебе знать, убудет — не убудет, паразит? Лазишь, суёшься повсюду, указываешь всем… А Ирке как жить теперь? Понимаешь, гад?

— Вы, Карасёва, — завыкал, озлясь, — Вы, Карасёва грубить мне не можете!

— Я могу всё! — Аркашина педаль эвон она — под сапожком… Ты, падла…

…Ира, нагая, мокрая влетев, руками всплеснула, взвыла скороговоркой–причитанием:

— Наде–елала чег-о! Чего-о наде–елала! Ка–та упусти–ила! … Я гляде–еть хотела, ра–адоваться хотела, как зенки у его выпучатся, воскипят… Де–вочки–и!

* * *

Года полтора спустя, время профилактике. Нашли в пепле оплавленную медную пряжку со змеями

(Рассказ)

Черная в створе будущего железнодорожного мостового перехода была не широка — метров тридцати по зеркалу. Но речка эта, в общем–то смирная, по временам начинала вести себя необычно. Задумчиво–тихая весной, когда другие таежные реки бассейна, сбросив мгновенно в последние майские дни ледяные путы зимы, взрывались потоками взбесившейся воды и уносились в Нижнюю Ангару, или Киренгу, а оттуда — кто куда — в Байкал, или в Лену, — река эта, по весне спокойная, тихой августовской ночью поднималась вдруг, бесшумно заливала широкую пойму, замирала, будто насытившись неизвестно откуда нахлынувшей водой, и звериным прыжком устремлялась в долину, неистово круша в испуге застывшие красные сосновые боры, сошедшие будто со склонов гор полюбоваться отражением своим в зеркале Черной.

Буйство это длилось, от силы, трое суток. Но за это время река сметала молодую поросль лесов на склонах, вырывала с корнями вздрагивающие стволы мачтовых сосен, ломала стоявшие насмерть гигантские столбы вековых лиственниц. Поток, усиленный гибнущими деревьями и вывернутыми из тысячелетних гнезд гранитными валунами живым селевым тараном крушил борта долины, срезал нанесенный веками растительный слой, обнажая коренные породы, а кое–где и веками устоявшуюся мерзлоту. И когда река, разрушив и стерев со своего пути все, что могла стереть и разрушить, успокаивалась, послушно возвращаясь в свое мирное русло, освобожденная от воды земля начинала наливаться густым теплом солнечных августовских дней.

Прозрачное марево утренних туманов парниковой тафтой заволакивало накаляющуюся долину. Жаркие полдни нагнетали тепло в размытые низины. Томными душными вечерами напитанная водой зеленая пойма парила. И вечная мерзлота, веками укрытая и отложениями реки, и моховым одеялом пойменных болотин, и плотной щетиной кустарника, — надежно хранимых тенью сосен и лиственниц, — лишившись, разом, живой одежды, содранной с неё рекой, принималась бурно, по всему фронту раненой поймы таять и оседать, как рыхлый весенний снег. По склонам начинали струиться сперва маленькие, незаметные в моховой толще, в кипени смородинных и кисличных зарослей ручейки. Они змеились среди стволов деревьев, сверлили чудом уцелевшие борта поймы, сливаясь в потоки мутной и вязкой жидкости, насыщенной уносимыми частицами покровных отложений. Этот невидимый селевой поток нарастал медленно, набирал силу спокойно, готовился крушить долину долгой и безжалостной осадой.

В тихие ночи, когда тайга замирала в коротком настороженном сне, сквозь булькающий звук этих потоков проступали, словно из–под земли вязкие шорохи сползающей со склонов почвы. Они слышались все явственней, четче, громче! Шумы просыпающегося утра уже не могли их заглушить. А с крутых бортов долины слышались шлепки мокрых, оплывающих и срывающихся вниз комьев, а потом и многотонных глыб породы…

А к вечеру с крутых нагретых склонов с лавинным грохотом начинали рушиться многометровые земляные массы, увлекая за собой падающие деревья.

Мерзлотный оползень! Грозное действо природы, разрушающее горные массивы, ополаживающее склоны крутых долин, глядящих на юг. Возвращаясь через несколько лет в районы, где зная каждый склон, каждый изгиб долины, каждый ключ, у которого не раз ночевал, каждый кедр, у которого шишковал в урожайный на орехи год, — я не узнавал их, — ни привычно–смелых очертаний хребтов, ни речных долин, проходил которые теодолитными ходами, ни места, где под комариный звон ночами отсиживался в сырых схронах, карауля заветного пантача…

Будто в другой мир приводили меня тропы. Будто все, что видел когда–то здесь — обрывки далеких, туманных снов…

Миражи тайги.

Да разве только миражи? А какие человеческие трагедии разыгрывала мерзлота, защищая от людского вторжения свое огромное ледяное царство?!

…Много воды утекло со дней, когда Розенфельд, доверенный благовещенского купца Шустова, в 1903 году в низовьях Декдекана, что в Янской тайге н Колыме, обнаружил следы золота. Судьба распорядилась так, что только в начале 1917 года добрался он до Петрограда и заявил о своем открытии сначала в Геологическом комитете, а потом и в Министерстве путей сообщения. Последнее, было, согласилось организовать экспедицию, но Февральская революция нарушила планы Министерства. Розенфельд возвращается во Владивосток и пишет там свою известную теперь докладную записку «Поиски и эксплуатация горных богатств Охотско—Колымского Края», закончив её в конце 1918 года. В 1920 году Временное правительство Дальневосточной республики по настоянию Розенфельда начало готовить экспедицию для исследования Колымы, но инфляция помешала её осуществлению.

Прошли годы. Отрицательные результаты работы одной из комиссий Дальстроя заставили Билибина вспомнить о докладной записке Розенфельда. В 1933 году в устье Декдекана направилась поисковая партия во главе с молодым геологом Рабиновичем. Ничего похожего на месторождение, описанное Розенфельдом, она не обнаружила. Тогда руководство Дальстроя пригласило из Забайкалья Розенфельда, предложив ему принять участие в экспедиции Шабарина, чтобы показать, где же находятся описанные им в докладной записке золотые жилы. Этого же добивался и сам Розенфельд, не понимая, почему предыдущие экспедиции ничего не нашли.

Известный колымский геолог Борис Иванович Вронский рассказывал. Летом 1934 года Розенфельд в составе экспедиции Шабарина отправился в места, которые знал досконально и которые так ярко описал в своей докладной записке. Но так называемых «Гореловских» жил Декдекана в этом районе не оказалось! Вместо «мощных красавиц жил с молниеобразным зигзагом» в этом, приблизительно, месте были найдены две жилы соответствующей мощности, но настолько изуродованные, что скелет их выходов напоминал сложный китайский иероглиф.

Розенфельд был потрясен и растерян. Ему пришлось заявить руководству Дальстроя, что либо он не сумел отыскать Гореловские жилы, либо… они непонятным образом изменились до неузнаваемости. Дать последнему обстоятельству разумное объяснение он не мог. И высказал, как рассказал Вронский, фантастическое тогда предположение, что за истекшие 20 лет район Декдекана претерпел крупные геологические изменения, в результате которых исчезла целая речная система!