Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Решили, что для гидрологического мостика — арки — будем специально подбирать и рубить лес, хотя его навалено было кругом множество — со дня окончания последнего буйства реки прошло всего дней десять–двенадцать. Это легко было сказать: валить лес! Его надо было выбрать, добравшись к каждой лесине по хаосу переплетенных стволов, подсечь и свалить так, чтобы наше дерево не застряло в завале — черт его тогда вытащит! Тут же обрубить сучья и ошкурить стволы. А завалы мешали нам, одним видом своим сковывая желание работать.

Сивко с трудом пробирался по этому водолому. Захватив лесину веревкой, мы подтаскивали её на себе к месту спуска. Отсюда бревно, теоретически, должна была выволочь лошадь. Из–за очень крутого спуска она то приседала на задние ноги, то рвалась в сторону, панически боясь накатывающегося на неё бревна. Веревками мы страховали скользившую лесину: она могла в любую секунду бесконтрольно загреметь вниз, перемахнув через очередной сваленный ствол и наделать бед; Сивко прядал ушами, непрерывно оглядываясь на бревно, на нас. Понимал опасность. И мы до крови рвали руки веревками, чтобы, не дай Бог, не погубить его. Сивко, вправду, все понимал. Когда очередное бревно уже лежало на берегу, он подходил к кому–нибудь из нас, протяжно вздыхал и мягкими теплыми губами прихватывал плечо, благодаря, видно, за нашу помощь…

Мука со спуском продолжалась день за днем. Работа, которая в нетронутой тайге не стоила и разговора, превращалась здесь в бесконечный, тупой и, казалось, нарочито опасный труд. Мы сбили себе ноги, руки наши кровоточили, всегда ко времени прибывавший гнус жрал нас живьем, разъедал раны, не давал ни работать, ни спать, когда мы затемно валились на седую моховую перину, чтобы забыться на час от непрекращающейся казни. И только Кеша, вроде, не уставал. Он убегал, и тут же, казалось, появлялся с какой–нибудь дичью в старом, залатанном и добела выгоревшем рюкзачке, собирал быстренько сухие сучки, месил обвёртку, ворошил подгоревшие поленья и заводил огонь. Минут через сорок он доставал из–под костра истекающее собственным соком запекшееся в глине гастрономическое чудо, которое мы, давясь и обжигаясь, мгновенно уничтожали.

— Булльён — в Черной, — говорил Кеша, когда не успевал «сварганить» таежный кондер.

Мы подползали к берегу, до одури пили ледяную, зуболомную воду и, сколько помню себя на том берегу, тут же у воды засыпали, пока мошка, — а после ужина, к темени, и комар — не будили нас, начиная свой каннибальский пир. Кто–нибудь подбрасывал в огонь мокрого елового лапника, и на время мы прятались в густом, черном, пахучем дыме. И Сивко стоял над нами осторожно переступая, чтобы не задеть, и тоже с наслаждением окунал голову в спасительный дым.

Шло время. Работа, помаленьку, двигалась. Уже стояли на обеих берегах Черной бревенчатые клети — опоры, заложенные речными валунами. Уже связаны были, — по двое, по трое, а то и по четверо, — пятнадцатиметровые бревна, приготовленные для арки. Начиналась главная работа — нужно было ладить саму арку.

По утрам на реке появились первые забереги — нежная кромка прозрачной прибрежной ленты льда. К середине дня лента исчезала: солнышко еще пригревало. Но вечера стали заметно холодными. По–другому зарябилась вода. По–другому шумел вечерами лес. Небо становилось к вечеру холодно–синим. Ночью, нет–нет, по долине начинал сквозить вроде бы и не сильный, но настырно–жгучий ветерок — хиуз…

…Через хребет, с Байкала двинулись и долго ползли, лениво сея дождь, фиолетовые, наполненные холодом облака. Потом они остановились на сутки, вылили на нас остаток воды, и вдруг, — как заметил Шишков, — быстро, словно забыв что–то там, над озером, ринулись, облегченные, обратно, отгоняемые наскочившим северным ветром.

Однажды в такой шумный ветреный вечер над нами просвистели большие утиные стаи. Высыпались на плёс метрах в пятидесяти ниже нас, покормились, поднялись на крылья, покружились, прощаясь с поймой…

А ночью тревожную тишину торжественно разорвали органные трубы гусиных караванов…

Снег пошел через двое суток… Он сыпал медленно огромными, в ладонь, мокрыми хлопьями. Они тихо ложились на подлесок, и тихо умирали в нем, утопая в мокрой гуще мхов и брусничников. Но падали новые мириады хлопьев. Они валились вниз плотной завесой, и тьма ночи начинала отступать от побелевших склонов. Вокруг все уже было в снегу. А он падал, и падал.

Не то, чтобы зима застала нас врасплох. Просто некогда нам было заботиться о капитальном жилье, в палатке до снега было тепло — спали мы в мешках. А днем жарко было от работы. Но, — грянул гром! Мы закрестились. Я приказал на время бросить работу на арке. За четыре дня срубили (в «охряпку», конечно) избушку с нарами. Поставили печь. И еще баню с каменкой сгоношили, которую, как и печку, слепили из «ленивых» сырцовых кирпичей. Успели вовремя: в день новоселья сквозь черно–синее ночное небо выползли до блеска начищенные звезды, поперемигивались между собой и выпустили в долину Черной густой прозрачный поток стужи. Но в баньке уже было тепло. Мы наладились мыться каждый вечер. И спали тут же, жалея отдавать зазря белому свету натопленный уют.

…С тех пор прошла тьма лет. Много чего произошло за это время. Познакомился со многими людьми. И расстался со многими… И до сих пор не могу без сердечной спазмы вспомнить товарищей моих, которые жили и работали со мной в той бесконечной глуши, вдали от других людей, от любимых своих, оторванные от привычной городской жизни, от книг, которые они знали и любили, от занятий, которые они считали до этого главными в жизни, от самой этой жизни — как её представляют себе большинство людей.

И делали они совсем не героическое дело — ради него можно бы зимовать на полярных станциях, испытывать самолеты, опускаться на дно океанической бездны в шарике батискафа, наконец, врываться в космос на острие ракетного пламени…

И не за деньги они это делали — горе было, а не деньги! Только–только хватало на опротивевшую жратву да на теплую подбивку под казенную экспедиционную робу! Остальное отсылали женам и матерям…

Знали ведь: дорога, как дорога, мост будет как мост. Средний. Не как в Братске. Дочерта таких мостов поставят на БАМе! — трасса немалая. И рубили лес. И тянули на себе по завалам многопудовые баланы. И до хрипоты, до небоскребного мата лаялись из–за спорного миллиметра в пикетажном журнале, из–за спорного градуса в тысячной мерзлотной скважине, из–за… спаленного полхвоста у Сивка, который лез и лез в костер от комариного проклятья…

То ли мы Рождеству приготовили подарок, то ли оно нам. Но, вот канун праздника…

…Запоздалое утро, к которому сквозь густую завесу серебряных блесток стужи пытается пробиться солнце. Бледно–оранжевый диск его в золотом морозном кольце расплылся мутной глазуньей по нежно–фиолетовой сковороде неба. Перламутровый свет обливает сахарным сиропом инея голубые ватные снега, укутавшие пойму матово–стеклянной реки, узкие её плёсы, плотную щетину лесов на вздыбленных склонах…