Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Поводок спрятал рано.

Уже привыкшего к зимовью, довольно долго не пускал одного на улицу: там он пытался убежать и спрятаться. А километрах в трёх–четырёх рос понемногу посёлочек. И тамошние собаки–новоселы энергично делили его и окружающую тайгу. Дома было ему спокойно: сосновые бревна стен, пучки сухих трав по стенам и над печью, распускающиеся почки вербы в банках на окне — все остро пахло весенним лесом и глушило его тревоги. В логове за печью он успокаивался. Затихал. Даже свертывался изредка в клубок. Ночью однажды, оторвав глаза от книги, увидел его лежащим на боку с откинутыми лапами — так спят щенки, когда они спокойны и им хорошо.

Я пытался кормить его из рук. Это оказалось пустой затеей. Казалось, он не замечал пищи в моих руках. Будто не было её, и не было меня, который протягивал ему пищу. Так всегда. И когда вырос и стал огромным матерым зверем. Никогда ни у кого не брал из рук, пока позднее не отыскался ему Повелитель.

Одинокий, лишенный братьев и сестер, он скучал. Скулил часто, уставя в потолок тупую серую морду. Вечерами, возвратившись из тайги, я заставал его у зимовья. Кормил. Приглашал после ужина, редко на поводке выводил в засыпающий лес. Он никогда не делал попыток уйти от меня. Тем более освободиться от поводка. Мы долго гуляли. Когда останавливался я, останавливался он. Тихо стоял, замерев. Иногда поджав короткий хвост. Только живой кончик его носа неуловимо быстро вращался, ловя тревожащие его запахи наполненного жизнью темнеющего леса.

Так мог он стоять часами, не шевеля ни одним мускулом, словно серое изваяние. И пить запахи. И слушать их. Потому что в его сознании — так я понимал это — запахи звучали. Обретали плоть. Двигались. Издавали только им одним присущие звуки.

Потом он делал несколько медленных, плавных шагов и снова замирал надолго. Его невозможно было сдвинуть с места. Он упрямо упирался сильными лапами в жесткий снег, поднимал горящие бешеной ненавистью глаза и тихо, чуть слышно рычал, предупреждая меня, что не потерпит насилия. И было во взгляде его, в напряженности щенячьего тела, в гортанных звуках этого тихого рычания столько собранной силы, что становилось не по себе. Хотелось отойти, пятясь, не показывая спины.

Постепенно он привыкал ко мне. Наши прогулки становились продолжительней. Мы ходили к реке, готовой ежечасно сбросить жиденький, истертый её движением лед, покрытый кое–где прозрачными лужицами талой воды.

В зеркалах луж четко отражались опрокинутые кустарники и деревья низкого берега. Под ними плавали перевернутые горы, одетые в белые мохнатые шапки еще укрытой снегом верховой тайги. А еще глубже, где–то в самой сокровенной дали ледяной бездны, струились чуть видные сквозь тонкую пленку надледного миража донные водоросли–призраки. И так ослепительна была сказка двойного мира, залитого медовым апрельским солнцем, такой свежестью дышала долина реки, уплывая в прозрачное небытие мерцающего воздуха, — тонущего в тревожных звуках таежной весны, — что казалось, весь свет Мира, Солнца собрался в МОЕЙ долине, наполнив её сгустком вечной жизни…

И когда просыпался я от пьянящего сна весенней феерии света, мне вдруг казалось — или это и была действительность? — что маленький зверь, застывший рядом на прозрачной синеве глубокой снежной тропы, видит все, что вижу и я. Чувствует так же…, ошеломленный неповторимым чудом раскрывшегося ему Его Мира…

Тогда необыкновенно теплое чувство к маленькому зверю овладевало мной! Я застывал, боясь спугнуть его радость звуком или прикосновением… Он поднимал голову и смотрел в глаза, читая мысли и отвечая на мои чувства. Он все понимал, маленький зверь… Нет! Это нежное СУЩЕСТВО! Мы долго бродили по мокрому снегу, радостно приветствуя обитателей Весеннего Леса, наполняющих счастливой суетой широкие прогалины уютнейшей речной долины.

С каждым днем становилось теплее. Исчезал постепенно мутный снег. Нежное вечернее солнце горячими ладонями ласкало парящую землю, нахолодавшую за долгую жестокую зиму.

Волчонок привыкал и… не привыкал к моему присутствию. То, не замечая меня, вбирал он жадно раскрытой пастью напоенный острым хвойным запахом стекающий с гор прозрачно–зеленый обжигающий воздух. Тогда он чуть прикрывал глаза — тоже прозрачно–зеленые, как дыхание горной тайги, жмурился, чуть заметно шевелил потяжелевшим хвостом, подставляя тощий бок теплому прикосновению солнца. То внезапно разворачивался, неуловимым движением подбрасывал вверх красивую крупную голову на негнущейся уже шее и долго, неотрывно смотрел широко раскрытыми глазами на солнце. В глазах было удивление ребенка и мудрость… Уже мудрость предков.

Иногда ловил я глухую, скрытую неприязнь зверя, обеспокоенного моим присутствием на его встрече с Лесом. Мне казалось, — неприязнь эту мог понять только я, — наблюдавший его непрерывно и неназойливо внимательно.

Волк как бы уходил в себя, подбирался, осторожнее переступал неуклюже–длинными лапами подростка. Чуть темнели светлые глаза его. Чуть плотнее прижимался к ногам подрагивающий хвост…

Если под ногой у меня неожиданно хрустел сучок или шелестели прошлогодние влажные листья, побуревшие после зимы, или делал я случайно резкое движение, непозволительное рядом с его настороженностью, неприязнь его выливалась в глухое раздражение, тоже не заметное для постороннего. Волчонок замирал. Глаза его леденели. Мне было неуютно рядом с ним в эти минуты…

Вырастая, встречаемых им людей он как будто бы не замечал. Словно они не существовали. Взрослея, проходил со мной сквозь их расступающуюся толпу как через пустое место. Не замедляя шагов, не показывая, что он чувствует и видит их.

Собаки раздражали его.

Когда он был совсем маленьким, привлеченные запахом зверя, они прибегали к моему Ключевому Камню. Всегда чтобы не застать его. Подходили к избе. Садились перед ней полукругом. Лениво поднимая на окна остроухие морды, нестройно зло тявкали. В такие дни, возвратившись со мною из тайги и оказавших дома, подходил к своему лежачку за печкой. Осматривал. Убеждался, что он не осквернён(?). Подходил к двери. Крутил носом, водил твердыми ушами и внимательно оглядывался на светлые пятна окон. Он не боялся ничего. А являвшиеся в его отсутствие собаки с наступлением темноты дружно поднимались и, побрехивая на избу, ретировались в поселок. Они страшились его, малыша, уже тогда…

И лишь только в светлые часы дня и в его отсутствие решались выказывать вслух ненависть к извечному врагу, прибегая к нам.

Дом мой был первым в будущем посёлке. Срубил его за год до первого прихода первых насельников на Ишимбу. И за полтора года до появления у меня волчонка. Выбрав приглянувшееся удобное место у незамерзающего Ключа, на выпуклом каменном взлобке перед Глыбой прозрачного кварца. Если мерить расстояния по планшету, взлобок этот был точно в центре моих речек и ключей, которые надо было очень тщательно обследовать, чтобы четыре мостика и несколько труб, означенных на проекте трассы, не оказались смытыми мощными наледными водами, вырывающимися как раз в полосе трассы в особо суровые зимы. И еще я знал, что тут же и вокруг на многие десятки километров геологи начнут прощупывать мощнейшее и богатейшее железорудное тело. На вершине которого уже стоит мой дом. И что тогда вблизи от меня вырастет поселок. И будут жить люди.