Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Дом, — изба конечно, — был маленький, в одну светёлку; половину её занимала печь, которую сложил из сырцовых кирпичей (благо все материалы были под боком). К дому пристроил сенцы с кладовой. Получилось уютное жилье — летом прохладное, затененное с юга раскидистыми вершинами гигантских лиственниц, зимой теплое, закрытое от северных ветров, как и вся долина Ишимбы, крутым хребтом, плотно заросшим красной сосной.

Из окна на «главном» фасаде открывалась великолепная панорама Ишимбинской поймы. Стремительная горная река то перебирала омытые валуны на диабазовых перекатах, гремела глухо в беге к Удерею, а после к Ангаре. То затихала на широких песчаных плёсах, замирала зеркалом прозрачно–невидимых вод, окрашенных в пастельные тона донных зарослей, в темную зелень таежных дебрей, в теплеющую голубизну неба.

От речного плёса вверх к дому поднимались стройные отряды молодых сосен, предводительствуемые плотными рядами гигантских лиственниц. Они переступали по дороге ко мне через густую заросль можжевельника и купы шиповника. Через уютное ледниковое болотце у покоящего под толщенным моховым одеялом ледникового выхода….

С весны, по снегу, рядом с талыми голубыми воронками у просыпающихся деревьев появлялись первые подснежники. Они тянулись из холодных пеленок–гнезд, просились на руки…

…Волчонок припадал к лунке, трогал вертлявым носом подснежное чудо, не решался лизнуть. А хотелось: пенные хлопья слюны оставались у цветка. И дома он принюхивался к этому запаху, подергивая головой в сторону букета.

Потом, чуть только сходил снег, а кое–где и по снегу, повсюду лезли к свету ярко зеленые перья черемши. И тогда начинался праздник! Мы ходили по пахучему лесу, вытягивали осторожно зеленые ниточки первого весеннего лакомства и жевали их, жмурясь от едкой прелести таежного чеснока. Нет больше радости, чем вкус черемши во рту после долгой зимы! (Оба мы ели зимой мерзлое мясо). И так нажуемся молоденьких зеленых перьев, что пахнем одинаково — человек и зверь. И ближе становимся: волчонок крутил черным грибком носа, кидал назад уши — ему было хорошо со мной!

Но это было только, когда радость, когда нельзя было удержаться…

В обычное время мы шли вместе как попутчики. И он следил за мной, как следил за всем на свете, что вокруг него. И что движется…

…В окне «на Запад» темной непроницаемой стеной горная тайга. Так густо росли деревья, — изредка только пробивался сквозь их темную толщу теплый вечерний луч… В конце зимы он становился смелее. Заглядывал нескромно в нежную белизну засеки у самого дома и прятался тотчас. В зеленую стену тайги на Западе волчонок смотрел часами, зная наверно, что там, в глубине леса его настоящий дом, куда он уйдет, став Волком.

А зимними ночами выл он на огромную луну, зацепившуюся за острые вершины черных ночных елей и замершую над тайгой на западе…

Восток тревожил волчонка.

За густым лиственничным леском, километрах в трех или больше чуть от моего жилья, прятались поднимающиеся там свежесрубленные избы. За леском бегали собаки и шумели люди, которых рядом он не замечал. Или притворялся, что не замечал. Но отсюда, от нас он интересовался всем. Нос его и твердые чуткие уши ничего не упускали, все видели–чувствовали и слышали — каждый запах, каждый шорох, каждый голос — раздражавшее его тявканье собак, звуки их грызни, стук топоров и звон пил. Говор людей. И детские крики. Детские крики волновали его: казалось, он ждал их, искал среди других звуков…

Рядом с домом моим, под огромным кварцевым камнем у западного края взлобка бил Вечный Ключ. Прозрачная струя его изливалась в замшелую лунку и убегала по молочно–белому ложу камня в крохотное озерко, обрамленное буровато–красным гранитом.

В глубине озерка кувыркались осколки бирюзового неба и мелькали обрывки белых облаков. Не было на свете прекраснее моего озерка! И не было чище и животворней его воды!

Она вырывалась из гранитной чаши вниз, через моховую плотинку, мимо золотых сосен — в Ишимбу. Часть её, растекаясь из переполненной чаши, заливала низину вокруг каменного взлобка, и дом стоял, будто на острове, окруженный водой. От склона хребта я проложил к нему дощатый тротуар на листвяжных коротышах, лучком распустив на доски толстые сосновые стволы.

Волчонок тогда уже жил со мной. Он лежал под козлами на замшелом камне и нюхал желтые, текущие из–под лучка смолистые опилки. Он зарывался в них носом — они пахли Лесом, Его Домом.

Настелив тротуар, взялся я за свое водное хозяйство. Моховую плотинку за чашей заменил базальтовой плахой. Пришлось повозиться несколько вечеров. Зато вода в озерке поднялась, и у меня был теперь свой бассейн. Знойными вечерами, придя из душной тайги, где в работе сбрасывал с себя сотню потов, я выгонял волка из «бассейна», куда он лез непрерывно, и прижимался к холодному камню, отдаваясь жгучей ласке ледяной воды… Улежать долго было невозможно: вода на самом деле была ледяная — тут же рядом с устьем ключа, укрытый толщей мха, выглядывала голубовато–белая вершина пласта погребенного льда. Долго здесь не улежишь! И на базальтовую плаху затащил я еще одну — белоснежного… ТОЖЕ кварца. Туда вода не доставала. Волк сразу обнюхал её, все о ней узнал, что ему надо было. И лег за ней рядом, на густо обросшую синим мхом каменную площадку, прикрытую полукругом зарослью кедрового стланика. Эта площадка стала его лёжкой, спальней его и наблюдательным пунктом.

Я не сразу сообразил, насколько здорово выбрал он место. Ему спокойно и удобно на синем мхе: кругом густая заросль и волк виден только из моего окна. Да и виден потому, что знаю, где он. А так — нипочем не разглядеть! Волк же видит все. И все ветры — на него. А от него ветра нет — закрывает дом.

(Если интересно кому — милости просим в рассказ ВОЛЧИНА, «НАУКА И ЖИЗНЬ», 4/1990).

* * *

И надо же — через пять с лишним лет встретиться здесь, за полтыщи километров от старого пепелища!…

…Волк все стоял, пристально рассматривая меня совсем спокойными, совсем… теплыми глазами. Как прежде, мне в эти минуты было хорошо около него. Как прежде, он был спокоен рядом. И совсем уж как прежде — он не замечал посторонних — моих спутников…

— Может, кабарожки чуток ему кинем, — спросил тихо Кеша, — шматок один, ногу? У нас ишшо много. Хватит старикам. — Он сбросил рюкзак и суетливо стал выдирать оттуда кабарожий окорок. — На, кинь ему, — Кеша подобрался сзади и тронул меня за рукав, — кинь! Кинь!

Волк замер. (Это я только заметил, что он замер!)

Я обернулся, принял кабарожье мясо и положил у лап Волка. Он не шевельнулся. Как в прошлые годы — из рук не брал, не обращал, будто бы, внимания…

— Ну, Волчина, прощай, — сказал я. — Прощай, приятель! И нам пора.