Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

— Может огладишь?

— Упаси боже…

Мы двинулись в путь. А он стоял под елью, слившись с её стволом, с Лесом, которому принадлежал безраздельно.

* * *

…За два часа, которые шли мы к Рассохе никто слова не проронил. И вечером в натопленном зимовье, сидя за столом старым и почерневшим, за разными пустячными разговорами никто не вспомнил о встрече на лыжне. Не хотели меня тревожить…

А старики оказались замечательными! Приняли нас как сыновей, с истинной сибирской щедростью и гостеприимством, когда неважно — кто гость, с чем пришел, куда направляется. И пригодится ли… впоследствии. Главное — Человеку хорошо после стужи, после долгого снежного пути, с усталости, с пустого, промерзшего до позвонков желудка, — хорошо ему в жарко натопленном жилье, где скинуть можно с себя тяжелые зимние вериги и развалиться на жесткой широкой лавке, чувствуя опущенными вниз босыми ногами неизъяснимое тепло надежного площаного пола, колотого топором и отшлифованного годами по–забайкальски — голиком по кирпичу… Вдыхать жадно парную удушающую прелесть харьюзиной юшки, которая булькает в пылающей печи. Слушать мягкое потрескивание омытых камедью листвяжных поленьев. Перебирать во рту влажный мерзлый дух тающей строганины, прелую сладость сопливого грибного месива, — да мало ли еще чего — богата тайга диким разносольем. Охота была бы, да руки.

Мы и не сообразили сразу — стол–то в зимовье был накрыт к нашему приходу! Миски, блюда, туеса рядками стояли, и ложки — рядом. Будто ждали нас.

Нам, рассевшимся, бабке своей Старик, поднявшись, навстречу выйдя, сказал:

— Ну, по здорову! Послал Господь! Потчевай гостей, маманя.

Маманя — семидесятипятилетняя красавица, — девкам иным в двадцать годков такую свежесть, — улыбалась молча весь вечер, присаживалась на миг и тут же снова вскакивала по–молодому, втискивая в совсем уж занятые на столе места новую посудину с домашней снедью.

Старик в патриаршей пегой бороде, видно такой же «болтун», как старуха, подливал нам в зеленые рюмки все новые и новые дозы горяченького, молча чокался и аккуратно выплескивал остро пахнущую жидкость в чуть приоткрытый маленький рот.

Дня два — три ли отдыхали. Спали. Ели то и дело подаваемые хозяйкой разносолы. Спали снова, отсыпаясь за времена прошедшего комариного жора…

Подошло время. Все мы расселись дружно, а потом поднялись весело, чтобы враз поздравить хозяев и друг друга с Рождеством Христовым. А потом заслуженным пиром разломать тягостную тишину долгих ожиданок. Старик вдруг поднялся, призывая к молчанию. Тихо, — в тишине еле слышим был его голос, — произнёс:

— С Рождеством, парнишки! Со светлым праздником! — Поднял гранчик с самогоном. Пригубил. Поклонился всем… — Сперьва тольки помянем наших с матерью ребят наших. Сынов. Которы не дожившие… Серегу, старшого, — на Гражданской, здеся, в иркутских тайгах… Митю, другого, — энтот в двадцать девятым, ковда белокитайцы…

— Колю. Николая, другого, — энтот тоже здеся, в калифтивизацию…

— Паню. Энтот — на Востоки. Погранишник…

— Сеню. Тако ж, в погранишниках. Энтого мы с матерью ишшо в живых застали… Теперя, Гошу. Егорию. Энтот…

— Клим! Клим теперя, — сказала мать, впервые за вечер услышали мы её голос.

— Клим, верьно. Клим. Клим — на Финскай. А узнавши мы про Клима годков всего пять тому… Теперя, Егор. Гоша, — пошла Герьманска война. И на ей все достальны,

— Иннокентий, — Кеша, да Шура, да Павлик…

Он посмотрел в красный угол, где за лампадками теплились желтенькие блики на почернелых иконных досках.

— Також, — все отдАны… Господу нашему на служение и сохрану…

— Помолчи, Ваня… — сказала мать…

…Не помню, чтобы мне когда–нибудь было так плохо… Серые сидели за столом ребята. Страшно было в звенящей тишине зимовья обнаженным покоем сердцем услышать этот долгий взрыв нескончаемого родительского горя.

Старики сидели рядом, руки сложили на коленях. Смотрели перед собой. Ни одной слезы не выкатилось из их раскрытых глаз: видать, давно уже не было слез…

И от этого еще страшнее было всем нам — молодым, здоровым, чьим–то сынам — живым, бодрым, пришедшим отдохнуть и схватить чуток тепла в этом заброшенном в глубине таежных дебрей зимовье, где жгучие угли горя тлеют в живом человечьем сердце десятилетиями, прикрытые чуть зыбкой кисеей каждодневных забот двух осиротевших стариков.

— Почему Вы здесь? С людьми Вам бы лучше было. И тяжело одним в этакой глуши! Не дай Бог, случится что… (Это, кажется, я — или не я — спросил).

— А у нас изба добра в Голоусной, при Байкале недалеча! Там и невестки наши — Настя, да Верочкя. Да Анюта. И ещо Анюта: две у нас Анюты. Да ещо Клавдя, да Ксеня, да Мотя. И внуки. Которы уже и изросли. И дома все есть — живи — не хочу! — Бабка снова улыбнулась — Тольки здеся — нам жить. И здеся — помереть. Потому — мы с отцом здеся и жизню зачали. И здеся у нас перьвенькой — Серега — народился. И здеся нам хорошо — она даже захлебнулась — так много и быстро она наговорила. — Тама, на Голоусной, шумно. Тама люди шумять. Дружбы пилют. А здеся тихо. Сюды, бываат, наши покойники приходют… Они Голоусну–то не знают: мы туда посля уж войны съехали. Нам тама Рысполком и дом состроил. И скотину нову дал. И все протчее. И пензию. А сыны–то не знают Голоусной! Не придуть…

…В ту ночь впервые в жизни напился до беспамятства: чтобы забыть услышанное, чтоб случаем снова не услышать, чтобы как–то теперь жить дальше, не видеть, как ждут старики, не думать, как приходят к ним на Рассоху Мертвые Сыновья.

«Наука и жизнь», №4–1990 г.

Вениамин Залманович Додин — автор многих научных трудов. Его первая работа «Сооружение каналов подземных коммуникаций в просадочных вечномерзлых грунтах», увидевшая свет в 1965 году, переиздана в США в качестве учебника для геологических колледжей и геологических факультетов университетов.

Додин — человек нелегкой судьбы. В 1940 году, перед самым окончанием средней школы, он был по нелепому обвинению арестован и 14 лет провел в лагерях и ссылке — главным образом в Сибири и на Дальнем Востоке. В эти годы он работал на строительстве шахт и мостов, в изыскательских экспедициях. После реабилитации в 1954 году завершил образование, по материалам изысканий защитил диссертации и три десятилетия проработал в ЦНИИ организации, механизации и технической помощи строительству Госстроя СССР. Сейчас он пишет книги воспоминаний о годах, проведенных в «местах отдаленных». «Волчина» — отрывок одной из них. Упоминаемая в тексте река Ишимба относится к бассейну Ангары.

* * *

Часов шесть хорошего хода оставалось до Рассохи, когда мы разом услышали впереди волчий вой. Странно было слышать его здесь, в океане снега, где прожить этому зверю невозможно: с начала снежной зимы и до надежного апрельского наста плавать ему в бездонном месиве сухих сугробов и голодать, обессилев, в напрасной погоне за длинноногой или крылатой лесной живностью.