Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Даже дымок из трубы, медленно всплывающий вверх, не настоящий — ватный. И речная долина тоже не настоящая. Раскрашенное чистыми живыми красками серебристое небо с мутным солнцем–фонарем, заложенная ватой даль игрушечных лесов, засыпанная искрящейся солью стеклянная лента невсамделишной реки, — все припудрено сахарным инеем. И совсем уже не настоящий, отсюда, от избушки, — из охристых прутьев связанный мостик — арочка…

— Как в сказке, — говорит Гриша Шабанов, — мама к Рождеству клеила такие макетики. И ставила на праздничный стол. И под елку… Сказка!

Вчера еще никто не видел сказки. Просто очень радовались, что кончилась долгая эта бодяга с аркой, можно отдохнуть, выспаться. И даже сбегать «к людям» — так Кеша называл заимку на Рассохе, которая на карте помечена кружком километрах в семидесяти от нас, вверх по Черной. И на арку никто не смотрел.

А сказка была все же. Та же арка. Была она хороша — некрутым, натянутым луком переброшенная с берега на берег, трудом в неё вбитым: шутка сказать — четверо человек и коняга перекинули через речку сорокапятиметровый безопорный бревенчатый мост, а вся техника — Сивко, топоры, лучки да ломики. И еще был дорог он чувством, что, вот, стоит, наконец, арочка, оседлав Черную. Можно отдохнуть. Забыть четырехмесячную каторгу. И — почему бы нет, — сбегать к Рождеству на Рассоху. Почаевничать со стариками — должны были, по слухам, проживать там двое стариков — баба да дед. Опять как в сказке!

Собрались мигом: дорога недальняя, и ненадолго уходили — дней на пять — семь. Сивка не брали, отдохнул чтоб в тепле, отоспался — устроили в бане ясли, навалили в них доверху лугового сена, расшили и раскорячили мешок овса. Залили кадку водой — ешь, пей дружище! С Рождеством! И устлали пол моховой периной. Косился Сивко на наши приготовления. Очень, наверно, их одобрял.

Похлопали его по шее. В нос почмокали. Вышли, плотно прикрыли дверь, подперев её колом. И чтобы, не дай Бог, шатун какой не вздумал добраться до Сивка, насторожили в сугробах вокруг избы весь наш капканный запас — с десяток волчьих смертей, — намертво заякорив их остатками троса к стволам вековых лиственниц. Справились. И ярким морозным полднем, — доспела глазунья на небесной сковороде: пробилось все же красное солнышко сквозь фиолетовую густоту стужи! — двинулись вверх по Черной: впереди Кеша, за ним все, гуськом.

Лыжи сипели по морозным сугробам, рассыпался крупкой след, плескался под палками сухой снежок.

Хиуз нешибко тянул навстречу. Дышать было хорошо по небыстрому бегу.

Сначала, — возбужденные концом тяжкого этапа, быстрыми, веселыми сборами и надеждой на отдых в Рассохе, — переговаривались на ходу, подначивали гайдара. Однако когда тот, оглянувшись косо, поддал чуть в горку, поумолкли. И пошли всерьез, сосредоточенно и враз перебирая палками…

Ночевали в сугробе, огромном, как таборная перина. Утром, еще в ультрамариновой темноте, расцарапанной острыми проблесками замерзших звезд, не хотелось вставать: не к чему было. Но Кеша запихал снежной крупы под чехлы спальников заблажившим враз Саше и Костику. Поорав на Кешу, они выползли из «испорченых» мешков в ледяной неуют утра. Пришлось и нам с Гришей добровольно вылезать в мороз.

Двинулись сразу, без завтрака: — Не за что кормить, — только и сказал Кеша и ходко, переваливаясь, побежал по перелеску.

До Рассохи оставалось уже с час хорошего хода, когда все мы разом услышали впереди волчий вой. Странен он был здесь, в океане снега, где жить этому зверю трудно: с начала зимы и до надежного апрельского наста плавать в бездонном месиве сухих лесных сугробов и голодать, обессилев, в напрасной погоне за длинноногим сохатым.

А волк выл. И шли мы, вроде, на самый этот вой. Или он на нас…

На очередном спуске к Черной, когда мы, разлетевшись, огибали замерзший и занесенный завал, Кеша, тормознув лыжей, неожиданно остановился. Чтобы не налететь на передних, все слетели с лыжни.

— Вон, — кивнул Кеша вверх, на темную массу елей, рассеченную скальным выходом, — вон он!

Там наверху, между огромными замшелыми стволами заваленных снегом разлапистых елей на каменной терраске стоял зверь. Зверь осторожный самый изо всех, кого знает в лесу человек. И чтоб вот так вот внезапно очутиться с человеком рядом?… Открыться на человеческом пути… В Д Р У Г? … Внезапно?… Внезапно для кого — для самого себя? Свежо преданье!…

Зверь же — вот он!… — стоит так просто… Прикрытый от нас тенью ветвей. Но силуэт его четко рисовался на фоне холодной голубизны неба.

Не бывает такого с волком. Не бывает.

Сердце, вдруг, поджалось: теплый ком воспоминаний выплыл из недальних глубин памяти… Уж очень неожиданной была встреча…

— Он? — тихо, подтверждая, спросил Костя. — Он…

Я знал, что это Он — мой волк. Только не мог разглядеть его хорошенько на ослепляюще яркой голубизне неба. И далеко — метров триста… Но я знал. Чувствовал.

— Волчина, — тихо позвал я. — Волчинка мой…

Или мне показалось, — он узнал меня: поджатый хвост его чуть заметно шевельнулся…

— Волчинка мой, Волчинка, — позвал я. Он стоял, замерев… Но хвост! Хвост выдавал! — Он узнал! Он, наверно, ночью ещё, на таборе меня учуял, и ходил около… И ходил, видно, голодный…

— Волчинка, — я пошел, обходя замерших ребят, к вершине взлобка. И тотчас потерял его за стволами и снежным задувом…

— Всё! Ушел! — Кеша заволновался. — Ушел!

Я только успел подумать: какие же у меня ребята! Никто не пошевелился даже, за карабином не потянулся! А получалось автоматически — тайга!

…Когда в тишине выскочил на снежный заструг, Волк там же стоял, теперь уже совсем рядом со мной. Чуть ближе только к левому стволу, слившись с ним. Для стоящих внизу исчезнув…

Это был мой Волк.

Он смотрел на меня, повернув ко мне лобастую морду, такую знакомую… Так стояли с минуту. И ребята внизу молчали, не мешать чтобы неожиданному свиданию…

…Привезли его — щеночком — весной, когда на Ишимбе потемнел и стал прозрачным синий сахарный ледок.

На поводке волчонок вертелся по тропке. Кидался в сугробы. Старался зарыться в их знакомой кипени. Устав, он садился на тощий задок и, задрав огромную, в бледно–желтом пуху, лобастую голову, скулил тонко, Выкрикивая мне извечную ненависть к нестерпимому запаху Человека. Я не прикасался к нему. Стоял. Молча наблюдал злое щенячье бессилие.

В избе, без поводка, звереныш прятался в темном закутке между стеной и печью. Прижимался трепетным тельцем к знакомым и близким запахам смолистых брёвен…

Совсем еще маленьким, он спал мало, и даже к утру длинной весенней ночи глаза его посверкивали в мою сторону извечным огнем неистовой породы. Я старался не беспокоить его. Не напоминать ему лишний раз о себе. Даже перестал слушать радио: шум, грохот даже включенного приемника прижимал его к полу, вызывал длительный и, верно, нестерпимый ужас жалящих звуков.