Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Мог ли Розенфельд, не имеющий серьезной геологической подготовки, да и товарищи его по поискам знать, что эти самые «крупные геологические изменения» явились результатом мерзлотной агрессии, неузнаваемо изменившей лицо района? Морозное выветривание из–за замерзания в трещинах горных пород скопившейся влаги привело к неустойчивости выступающих их участков. Веснами, в результате интенсивного оттаивания эти участки, расположенные на крутых обрывистых берегах рек, сползают, обрушиваются вниз, обнажая, в свою очередь, новые трещиноватые массивы… Разрушение превращается в необратимый процесс…

Так или иначе, заявление Розенфельда вызвало подозрение в «мистификации и злостной утайке данных о месторождении». Он был арестован и осужден…

Прошли годы. Люди копили опыт, в том числе и трагический…

Из тумана неведения вырисовывались все яснее и определеннее четкие представления о динамических процессах, протекающих, казалось бы, в мёртвой «вечной» мерзлоте. Раскрылась и тайна метаморфозы долины Декдекана…

17 февраля 1940 года по протесту Генерального прокурора СССР дело по обвинению Юрия Яновича Розенфельда было прекращено — он был реабилитирован. Тогда же он уехал во Владивосток. Следы его полагали потерянными…

Сейчас было иное время. Мы уже знали, в том числе на собственном опыте, что такое мерзлота. Да и школа Ведерникова чего–то стоила.

Здесь, в тесной и глубокой долине Черной, где мерзлота вела себя особенно агрессивно, в будущем предстояло поставить железобетонный мостовой переход. Чтобы он стоял, как ему и положено стоять на этой трассе — вечно, мы должны были изучить характер реки. Времени для этого в обрез. Август кончился. Бревенчатый мост–арка для гидрологических работ потребует четырех–пяти месяцев — да и все будет зависеть от того, когда станет река. Шесть месяцев уйдет на непрерывное инструментальное прощупывание и прослушивание реки. Мы используем для этого часть зимы, весну и часть лета до августа, когда одним прекрасным теплым вечером наши труды разлетятся под напором Черной…

Работали мы сначала вчетвером — Гриша Шабанов, Костя Паторжинский, Саша Кречнер, я. И Сивко — смирный и работящий коняга. Но нам очень нужен был еще один человек: кроме створа мы обследовали одновременно весь бассейн Черной, и нам не хватало парня, который бы как дома ходил по тайге. И мы нашли, наконец, что искали. Вернее, не мы — милиция в Нижне—Ангарске, которая нам и порекомендовала его, как человека замечательного!

Сюда, в горы северной оконечности Байкала, Иннокентий Седых прибыл из Красноярского края, где, по его словам, жизнь ему не задалась. Родом из забайкальских казаков, он на свет появился в Приангарьи, там вырос и оттуда же пошел на действительную службу. Из учебного экипажа в Совгавани расторопного матроса направили во Владивосток, в школу судовых коков, которую он успешно закончил через шесть месяцев. Отслужив на кораблях еще четыре с половиной года, Кеша, обогащенный знаниями морской кулинарии и общим флотским житейским опытом, вернулся восвояси. В Красноярске, где его настойчиво оставляли в лучшем тогда ресторане «Енисей», он и не думал задерживаться: тайга манила его безоглядно, и Океан — Великий и Тихий, ставший ему вторым домом на те четыре с гаком года, мог он сменить только на родной ему Великий же и Тихий Океан Тайги, раскинувшийся на всхолмленных просторах Енисейского Кряжа от Ангары до Подкаменной Тунгуски.

В Мотыгино, таежной столице, его тут же пригласили шефом в новую продснабовскую столовую; дело было подходящее, мастерства не занимать. Тем более, — в клиентах ходили люди свои, понятные. А если в летнюю навигационную страду попадал одичалый от свободы ангарский речничек — Кеша и с ним управился бы. Потому, когда в «кабинет» его заведения нагрянули однажды гости «из центра», а железный старик Бекишев, начальник складов, человек суровый и невозмутимый (тоже, когда–то из флотских) непривычно заискивающе попросил: — Потрафь, Кешенька, начальству, — Седых кивнул, высморкался солидно в новый клетчатый платок и взялся за работу. Через час стол в «кабинете» ломился от таежных разносолов, выполненных с «адмиральским» шиком. Приезжие зашумели довольно и дружно взялись за бутылки и лафитнички. Немного погодя один из гостей, видать главный, начал куражиться, и хотя язык его на простых словах проворачивался как закисшее тесто, он лихо, скороговоркой выговаривал похабные побрехушки и обращался к Кеше не иначе, как со словами: — Э–э–э!! Че–лэ–э-эк!! Он даже крикнул ему пару раз: — Поло–о–во-о–о–й!

Кеша еще подумал, что то ли Мамин—Сибиряк, то ли Шишков не впрок пошли гражданину…

Приученный к порядку и упрошеный Бекишевым потрафить гостям, Кеша треп его пускал, привычно, мимо ушей, не понимая, однако, откуда у этого старого шкента такие салажьи замашки. Но когда гость трижды, явно куражась, сгонял старую повариху Алевтину Иннокентьевну за «горячим, чтоб кипел и пенился» гарниром и попытался сделать это в четвертый раз, стебанув обезпамятевшую старуху обидным злым матом, Кеша, стоявший рядом, вынул из трясущихся рук поварихи дуршлаг с кипящей в кастрюле лапшой и плотно надел его на лоснившуюся плешь охальника. — Ну, как гарнирчик? В норме?, — только и поинтересовался Кеша. И не взглянув под стол на бившегося там в истерике клиента, снял с себя колпак, фартук и куртку, аккуратно все это сложил на сервировочный столик и навсегда оставил ставшую теперь знаменитой продснабовскую столовую.

Здесь, на другой, дальней Ангаре его попросту спрятали от Краевой прокуратуры. Начальники далеких друг от друга районных милиций с почти одинаковых рек парнями тоже вместе служили на Флоте. Морячка было жаль. Да и нахала научил красиво, по–флотски же. Созвонились. И поехал Иннокентий Седых пытать нелегкое счастье свое на БАМ. К нам.

Я не пожалел, приняв его в нашу группу. Прямой, дисциплинированный парень, он брался за любую работу и с величайшей аккуратностью её выполнял. Обладая медвежьей силой, он старался всем помочь, полагая, что ему, коренному таежнику, сделать любую работу намного легче. Вкалывая с раннего утра до темноты (такой уж на трассе рабочий день), он успевал незаметно пробежать по прибрежным ягодникам и притащить то несколько рябцов на завтрак, то глухаря к ужину. И готовил он все это с тем же мастерством и шиком, как когда–то в корабельном камбузе. Только пожив с ним бок о бок, я понял, что такое казачий темперамент, который был для всех нас возбудителем постоянного оптимистического настроя — основы добрых отношений в замкнутом тесном пространстве интересов маленького коллектива разных людей.

Придя на Черную, мы тщательно обследовали берега реки и выбрали наиболее приемлемый вариант створа.