Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Но так было только, когда–радость, когда нельзя было удержаться. В обычное время мы шли вместе как попутчики. И он следил за мной, как следил за всем на свете, что вокруг него. И что движется и дышит…

…В окне «на запад» темной непроницаемой стеной стоит горная тайга. Так густо растут деревья, что изредка только пробивался сквозь их темную толщу теплый вечерний луч. В конце зимы луч этот становился смелее. Заглядывал нескромно в нежную белизну засеки у самого дома и прятался тотчас…

В зеленую стену тайги на западе волчонок смотрел часами, зная, наверно, что там, в глубине Леса, — его настоящий Дом, куда он уйдет, став Волком. Зимними ночами выл он на огромную луну, зацепившуюся за острые вершины черных ночных елей на гребне ближнего хребта, и замершую над тайгой на западе. Восток тревожил волчонка.

За густым лиственничным леском, за болотцем под моим ключом, от домика моего километрах в трех прятались поднявшиеся там свежесрубленные дома геологоразведки. За леском бегали собаки и шумели люди, которых рядом он не замечал. Или притворялся, что не замечает. Но отсюда, из дома, он интересовался всем. Нос его и твердые чуткие уши ничего не упускали, все чуяли и слышали: каждый запах, каждый шорох, каждый голос — раздражавшее его тявканье собак, шум их грызни, стук топоров и звон пил, говор людей и детские крики…

Детские крики волновали его: казалось, он ждал их, искал среди других звуков…

Рядом с домом, под камнем у западного края взлобка бил Вечный Ключ. Его прозрачная струя изливалась в замшелую лунку и убегала из нее по молочно–белому ложу кварца в крохотное озерко, обрамленное буровато–красным гранитом.

В глубине озерка кувыркались осколки бирюзового неба и мелькали обрывки белых облаков. Не было на свете прекрасней моего озерка. И не было чище и животворней его воды.

Она вырывалась из гранитной чаши вниз, через моховую плотнику, мимо золотых сосен — в Ишпмбу. Часть ее, растекаясь из переполненной чаши, заливала низину вокруг взлобка, и дом стоял будто на острове, окруженный водой. От склона хребта я проложил к нему дощатый тротуар на листвяжных коротышах, лучком распустив на плахи толстые лиственничные стволы. Волчонок тогда уже жил со мной. Он лежал под козлами на замшелом камне и нюхал желтые текущие из–под лучка смолистые опилки. Он зарывался в их мокрую гущу — они пахли Лесом, Домом его.

Настелив тротуар, взялся я за свое водное хозяйство. Моховую плотинку за чашей заменил базальтовой плахой. Пришлось повозиться и поизобретать «велосипед». Зато вода в озерке поднялась, и у меня теперь был свой бассейн. И уж очень красиво сливалась засмирневшая вода с ровной поверхностью камня!

Знойными вечерами, вернувшись из душной тайги, где в работе сбрасывал с себя сотню потов, я выгонял волка из «бассейна», куда он залезал постоянно, и прижимался к холодному камню, отдаваясь жгучей ласке ледяной воды… Улежать долго было невозможно: вода на самом деле была ледяной — тут же, рядом с устьем ключа, укрытый толщей мха, выглядывал голубовато–серый пласт погребенного льда, представлявший спрятанные под горной тайгой Енисейского Кряжа гигантские поля вечной мерзлоты, питающие тысячелетиями плотную и могучую гидросистему Тунгусок. Великое это благо — Вечную Мерзлоту — национальное достояние наше и богатство, было дело, обзывали некие ученые мужи бедой, писали без сомнений и дрожи в руках о «территориях Севера и Сибири, пораженных (!) вечной мерзлотой».

Недоумки те (не перевелись они и поныне) сообразить (или прочесть, на худой конец) не могут, что не будь земля наша «поражена» этим великим природным даром, громадные территории от Печоры до Охоты и от Хантайки и Чокурдаха до Шилки и Аргуни были бы подобны каменной безлесной пустыне Гоби или Шамо…

Да, долго на базальтовой плахе не улежишь! И на нее затащил я еще одну — из белоснежного кварца. На высоту такую вода не поднималась. Волк сразу разглядел ее, обнюхал, все о ней узнал и лег рядом на густо обросшую синим мхом каменную площадку, прикрытую полукруглой зарослью кедрового стланика. Эта площадка стала его лежкой. Спальней его и наблюдательным пунктом.

Я не сразу сообразил, насколько здорово выбрал он место. Ему спокойно и удобно на синем мхе, кругом густая заросль, и он виден только из моего окна, да и то лишь потому, что знаю, где он лежит. А так — нипочем не разглядеть. Сам же видит все.

И все ветры — это он уточнил без метеостанции — на него. А от него ветра нет — закрывает дом. Такая вот штука…

Отсюда, с лежки, он учуял, а потом и увидел Вовку…

Это событие можно считать началом конца нашей с ним пасторали.

Вовка только еще выходил из своего поселка, только еще вступил на тропу к моему дому… Но он шел к Ключу. И волк насторожился…

В сторону моего дома люди ходили редко, хотя чуть ниже по Ключу некоторые гурманы брали воду. И ходили только компаниями. Кое–кто видел волка, слава пошла о его свирепости, о его размерах. А он был еще полуторагодовалым подростком- прибылым. И ни на кого не нападал. Но «слава» шла. И люди побаивались. Конечно, люди, привыкшие не задумываясь пользоваться оружием в своем таежном доме, могли бы не бояться волка рядом с жильем, а прикончить его одним выстрелом, как делали это с нашкодившими собаками. Но тайга есть тайга: эти же люди, которые без колебаний расправились бы с каждым, кто посягнул бы на их собственность, — хорошая собака в тайге многого стоит — люди эти имели право полагать, что и я могу выстрелить… В особенности характера человека и частности ситуаций входить не было принято. Главное — волк поводов к ссорам не давал. Детей не пугал. А «какого собаку» кому держать — дело хозяйское. На том и стояли наши отношения с моими ишимбинцами…

Вовка, будучи человеком взрослым и любознательным, тоже слышал о волке. Но когда они встретились на тропе — волк ждал его в еловой рощице, — Вовка по обычаю ткнул серую «собаку» кулаком в нос, и, прогладив пятерней ее крутой лоб, загривок и исчезающий ремень темной шерсти на хребте, не останавливаясь, пошел дальше к Ключу. Было это вечером, я успел умыться после работы и вышел из дома по хозяйству. Я увидел на тротуаре Вовку и следом волка, который шел за ним, откровенно и с интересом обнюхивая его штанишки. Я взял Вовку на руки и заметил, что волк занервничал. Он не рычал, не выдавал себя известными мне движениями. Но он очень нервничал. Сперва я подумал, — не ревнует ли? Нет. Он нервничал…

— Нравится пес? — спросил я Вовку.

— Не-а! Он неправильный, собак. У него хвост палкой виснет. А у Белка нашего кольцом загнутой. И у Байкала.

— А знаешь, Вовка, — ведь это волк у меня,

— Сам ты — волк, — сказал Вовка и начал мне довольно точно описывать волков, о которых по книжкам и рассказам предков знал в свои неполных пять лет довольно много.