Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Не без юмора писал в длинных и серьезных анкетах того времени горный директор Амиранов о своем образовании: — Полностью не законченное не полное среднее… Еще он писал в анкетах тогдашних, юморист /после бесконечных допыток о родне был в анкетах вопрос эпохальный: Что еще дополнительно можете сообщить компрометирующего о своих родственниках и друзьях?/, собственноручно писал!: — По причине отсутствия, родственников не имел никогда. Потому сообщить о них что–либо компрометирующее воздерживаюсь. Что касается друзей, — друзья были. Однако, все были воры — социально близкий элемент. Фраеров же всегда опасался по причине классовой бдительности и международной политики, и кроме незначительных связей на работе по специальности контактов с ними оберегался и другим не давал…

Это было чистой правдой. Контакты Амиранов имел только с ворами по причине «классовой бдительности» и истории интересов. История у его интересов была богатая.

Взамен серенькой светской школы судьба–злодейка уготовила осиротевшему сыну бакинского заводчика–первогильдийца Амиранову университет всех цветов радуги. Девяти лет от роду кооптирован был Мурад в щипачи–карманники. Руки его считались золотыми. Позднее чуть пошел Мурад по «ширмам»! Квартирным вором был он удачливым: из–за вечного голода и пожиравшего его туберкулеза фигуру «держал» технологичную — в любую фортку, в просвет решеток вползал, не задев… Озлобленный побоями и грабежом паханов, одичавший до зверства и эпилепсии, окрещенный кодлой Хорем, подался он, было, в стопаря–хипесники. Лют и дерзок был Хорь на этом поприще, свои начинали его бояться, психа…

…Сколько живу на свете, — не видел еще и не слышал, чтобы руки отсыхали, чтобы глаза лопались у мерзавцев, сбрасывающих детей в зловонную яму преступности… Не видел, не слышал… А ведь были годы, когда это считалось не только промыслом…

…Не пришлась Хорю квалификация грабителя: шумно, а навару — так себе, как подфартит, будто в штосс играешь… И слезы. Слез Хорь не терпел. И никогда этот истерзанный жизнью подросток не пытался чужими слезами разбавить собственные, сжигавшие его со времен сиротского голодного младенчества.

В промежутках между сменой «специальностей» воспитывался и перевоспитывался Хорь в Домзаках, в колониях, в «истребительно–трудовых» лагерях. Дважды был он в легендарной Болшевской Коммуне. От неё остались у него всамделишные друзья и чувство некое, незнакомое и теплое, как от начисто забытого им, будто никогда невиданного, но страстно желанного родительского дома… О том чувстве его рассказали мне бывшие болшевцы из амирановских почитателей и покровителей.

Шли годы. Приличные люди в миру и уголовках знали Хоря потрошителем непмановских магазинов всех столиц — от Первопрестольной до Ташкента. А Мурад, вплотную изучив скоробогачей и, заодно, практику солидных уголовных розысков, задумал некое подобие НТР (Научно технической революции) в своем беспокойном и чреватом: деле. Для того надо было отойти; от специальности, смыться от корешей, уйти от розысков, исчезнуть на время… Лучшим вариантом было Встречать Дядю — развеселое, прибыльное по мелочи, безопасное в принципе занятие…

…Работал он с тремя бесовской красоты и сатанинской лютости проститутками–ростовчанками /с одной из них, ставшей его женой, я имел честь быть знакомым/, — фраера клеились к ним мухами. На узловых станциях юга России и Украины, что лежали на курортных путях пересадочными пунктами, выходили они, будто незнакомые, к ночному скорому или экспрессу. Чимчиковали туда–сюда с цветами и хлебом–солью как заправские фраера, встречавшие столичных родственничков. Марухи нюхали букеты, лизали мороженое. В Жмеринке и в Ростове с ними «на подхвате»' работали инвалиды — гармонисты.

…Медленно подходил поезд. Из вагонов начинали солидно выпадать в мутную, воняющую углем вокзальную темень одиночки–пассажиры в парусиновых тройках — будущие курортно–санаторные львы. Они оглядывались на вокзальные окна, судорожно и надежно вцепившись в ручки необъятных скрипух со снедью из торгсинов и распределителей и могучих углов с многообещавшими праздничными курортными гардеробами…

Мгновенно определившись, марухи с визгом, причитаниями и душераздирающими криками: — Вот он! Дядя! Дядя приехал! — набрасывались на льва, кидались ему на голову, в шесть рук мертвой хваткой душили его за глотку и, разъяренные борьбой и лютостью к жертве, взасос, без роздыха впивались зубами и губами ей в рот, не давая дохнуть и крикнуть… Еще инвалид с гармошкой бегал рядом, рвал меха, глушил рёвом «Встречного марша» заинтересованную толпу…

Люди диву давались силе родственных чувств милых девочек, висящих на своем молодцеватом дяде, напрочь, видно, одуревшем от счастья встречи и совершенно ослабевшем от бурных ласк племянниц…

Между тем, счастливая куча–мала барахталась не долго: слегка «выпившие» девушки спохватывались, — ошиблись дядей в темноте!, — разбегались, смущенные, роняя букеты…

Обалдевший и полузадушенный «дядя» отряхивался курицей. Лихорадочно обтирал пот натужно дыша. Слизывал сладкую помаду и кровь с прокусанных губ. Втягивал разошедшиеся слюни, Прятал глаза, силясь слинять от злорадных взглядов никем не встреченных пассажиров…

И только где–то здесь, на «данном этапе» переживаний хватался дядя своего имущества… Крик вопиющего глухо прокатывался по заполненной людьми пустыне ночного перрона…

А Хорь в это время уже кончал итожить дядино имущество далеко от места происшествия. Он еще гуманничал: не позволял шмарам по зимнему времени вытряхивать дядей из костюмов и чехлов. Классовое чувство безошибочно подсказывало ему, что зимой на курорты едут рабочий и конторский люд, коим лепеха и пальтецо достаются не просто….

На стыке двадцатых с тридцатыми годами Хорь бросил это славное занятие, разогнал марух и, изготовившись полугодом тренировок, пошел на Разгон. Самая охота начиналась на ховавшихся по щелям скоробогачей–непманов. Требовал разгон точной смелости, глубоких знаний психологии субъектов и объектов охоты, мгновенной реакции, азарта без суеты и наглости без меры. Люба была эта охота–разгон! Но вот разгона–то власти и вовсе не уважали. Да и как уважать, если Некто с ордерами на обыск, арест, с прочей железной ксивой за минуты! иногда впереди настоящих опергрупп, по точному, уголовке недоступному наводу потрошит споро и уверенно упрятанные за семью печатями бриллиантово–золотые закрома. Не просто, очень не просто доставались розыску координаты тех закромов, не одна сотня чекистских жизней отдавалась в те годы за такие координаты…