Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

За жарки в Верочкиной палате Коля обиделся на нас, опять грозился всех поодиночке пришить, раз даже появился метрах в двустах от моего Ключевого Камня. В последнюю минуту чувство самосохранения у него сработало: о Волке вспомнил вслух…

За всеми делами, — пьянкой с ворохом корешей, которыми уже была загажена Ишимба, — Коля «не успел» еще ни разу навестить любимую жену и дочь. Верочке это было очень обидно, но она надеялась, как каждая нормальная женщина надеется на то, что её алкоголик образумится. Коля пока пил, благо Система материального вознаграждения в Системе была налажена идеально и пьянствовать можно было до второго пришествия. Коля–то, — дурак–дурак, — знал, выучил даже, — аксиомку о том, что каждый геолог — обязательно пьяница. А то, что не каждый алкаш — геолог, это… не для него было сказано. Долго ли, коротко ли, — с благодатной, Богом спасаемой Системой Коле пришлось–таки расстаться. Причиной тому была встреча Николы—Гальюна с новым главбухом геологоразведочной партии Петром Федоровичем Гайворонских.

Петр Федорович на Ишимбе оказался случайно. Вообще, жизнь его была средоточием случайностей. Совершенно случайно он, кубанский казак, потенциальный рубака, стал бухгалтером. Случайно на его мясокомбинате, где он главбухствовал «ушло» неизвестно куда, сгинуло бесследно /для непосвященных/ полтора десятка вагонов сырой кожи. Случайно по Закону от 7–го августа 1932–го года /в лагерной аббревиатуре; — «По семь–восемь»/ он не «огреб вышку», — а хищение–то было в крупных размерах! Обошлось червонцем. Совершенно уже случайно от Колымского этапа /со всяческими от того последствиями непредвиденными/ его задержали на пересылке в Находке: бухгалтер нужен был самим. Опытный, как оказалось, бухгалтер. Все десять лет просидел тихонько Петр Федорович за конторкой в скромной колонии под Владивостоком. На свои скромные же сбережения от случайных заработков, которые переправлял он через вольных в Грозный, содержал Гайворонских все десять долгих лет сестру с огромной семьей и своих в ней детей — сына и дочь. Жена его еще во–время суда сошла с ума… Её уже давно не было на свете.

Размотав полностью катушку, Петр Федорович вернулся в родные края. Сестра с мужем состарились. Дети выросли его заботами. Он навестил сына в Ростове–на–Дону. Еще из колонии он пристроил сынишку в Политехнический. Пожил с ним месяца три, «установил» ему стипендию имени товарища Берия — восемьсот в месяц, пока не окончит ВУЗ. Потом съездил к дочери в Грозный. Девочка отлично училась в пищевом техникуме на сыро- и маслодела. Все у нее было в порядке. Потому стипендию имени Берия он срезал для нее вдвое: скромна, рачительна — в мать, — ей хватит, тем более, от техникума — Сталинская стипендиатка. Сын — тот на одних ****ей половину профукает. А именем своего бывшего шефа Лаврентия Павловича назвал стипендии из совестливости: все же он Берию во Владивостокской колонии почистил основательно, хотя и начальство свое получило…

С дочей он прожил год. Купил ей дом с садом, одел, обул, справил приданное и наконец, свадьбу, чтобы помнили… Когда расплатился за машину — подарок зятю, решил, что осталось не так много и на пенсию уходить да внуков няньчить рановато. Есть еще порох…

Простился Петр Федорович с близкими, подался в Москву, в Министерство лесной и деревообрабатывающей промышленности. К старому другу. Тот порекомендовал его главным бухгалтером в Краслес. В Красноярске, пока документы его изучали дотошные кадровики Главка, забрел Петр Федорович совершенно, опять таки, случайно, утюжа от нечего делать главный городской проспект имени товарища Сталина, в Краевое геологоразведочное управление — вывеска его приманила на трехэтажном купеческом особняке. И там к удивлению своему узнал, что в геологии платят куда больше, чем в том же лесу лесникам и есть резон не засиживаться на красноярских булыжниках, а перебраться ближе к щедрой природе. Тем более, что на этой самой природе за чистый воздух еще и полевые людям идут, и круглогодичные, видно, за то, что круглый год эти самые ''половые» начисляют. Еще редкометальные, потому, что геологи те металлы редко видят. Еще сухобезводные. Еще… Смехота! Хоть и мизер все это при хороших делах, пыль, однако… Их, если не «половыми», то страховочными можно исчислить…

Словом, плюнул Петр Федорович на Краслес, извинился по телефону перед московским другом за отказ от высокой должности в Главке. И явил его кадровик Красноярского ГРУ некто Симкин Паша пред светлые очи знакомого нам Саковича (некогда председателя страшной Сибирской чекистской тройки). Сакович, оглядев ладную, статную, поджарую, без брюшка фигуру Гайворонских, профессиональным глазом глянул ему в красивое мужественное лицо киноартиста на положительных ролях, в синие честные глаза херувима, спросил отечески прямо: — Воровать будешь?

— Как можно!? — Ответил Петр Федорович воркующим баритоном. — Даже слушать странно такое, гражданин начальник…

— Ну–ну, не обижайся, братец, — успокоил Сакович, приняв к сведению «гражданина начальника». — Главным на Ишимбу поедешь?

Совсем скоро, только еще приняв ишимбинскую бухгалтерию, Петр Федорович с добродушной искренностью сознался мне: — Опростоволосился, недотепа, фраер. Надо было сказать красноярским ханыгам, что геолог я, или лучше — главный геолог. Все одно, ни одна собака в управлении ни трудовой книжки, ни диплома или справки какой, ни паспорта не спросила. Смех! Конечно, — Система! Им и карты в руки, чтоб все о православном человеке знать. Сила! Так мы в коммунизм на тройках саковичевых ворвемся, мать честная. Со всезнайством ихним. Мои бумаги не смотрели, меня не спросили — от всезнайства. Так и вас всех сюда или далее определили — кого на сколько — в бумаги не глядя и не спрашивая… Птица–тройка, кто тебя выдумал, а?! — Он оглядел меня с ног до головы.

— Ты, Пётр, о каких «тройках» рассуждаешь?

— О всяких, какие есть, браток…

Прикатив на Ишимбу, что получилось у него в самом конце года, Петр Федорович, человек в принципе добрый и отзывчивый на добро, убедился, что лучше и краше места ему Господь не преподнесет. Уже ошибочно, не к чести такому специалисту, он подумал спервоначалу: глушь невиданная, чалдоны, поди, щи в туесах варя, хлёбово черев борт потребляют жмурясь, и не видят, сердечные, какие кругом богатства /в рассуждении денег/ разбросаны!

Перед самым новогодним застольем отчет за прошедший год был у него готов: он моментально разобрался в Системе. В молодости был он колхозным счетоводом и даже до бухгалтера там дошел. После колхоза другие отрасли — садик детский. Вопреки первой нехорошей мысли о тёмных чалдонах, разобрался вскоре Петр Федорович не только во внешних атрибутах Системы, но и в поразившей его воображение и лучшие чувства «системе тяги»… Пелось в старой лагерной побрехушке–считалке: