Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

— Гражданин Гайворонских, я с вами говорить хотел…

— Говорите. У меня прием как раз…

— Допустим… — споткнулся Шубин, — Мне не нравится, гражданин Гайворонских, что… вы не работаете… сами. Не загружены как–то — стол у вас всегда первозданно чист, словно нет главбуха. Потом…

— За «потом» мы еще побеседуем, — проговорил раздумчиво Петр Федорович, вспоминая свои многочисленные, по разным поводам собственные беседы у разных следователей. — Тем более, гражданин Шубин, разговор будет долгим: ведомостей на '«зарплату» в поле, да и в лесах Сибирских накопилось у вас до хрена. Насчет работы — так у меня на это девушки зарплату получают с полярками, да с полевыми. Девушки растущие — я ихнюю квалификацию постоянно повышаю, — вам уже, видать доложили, — повышаю ихнюю квалификацию на ваших героических примерах. Ну, последнее, — а то мне некогда, народ ждет, — сообразите сами, или мне Грампа попросить, — вот отгрохают и мне отдельный кабинет с предбанником и шлюзами секретными, да с секретаршей за восемь тысяч народных рубликов в месяц, — как у вас, — и меня лишний раз никто без дела не увидит. У меня все.

Шубин еще при слове «ведомости» посерел покойницки, а когда главбух, в окошко глядя, докончил про предбанник, Шубин уже в своем кабинете от желудочных колик и смятения души совсем задыхался…

Да, прав был Чхуй, подонок, — ничего себе финансиста приобрели!

Месяцем позднее был у Гайворонских интересный разговор с гражданином товарищем Каштановым, подполковником, замом по политической работе. Влетел подполковник в бухгалтерию архангелом Гавриилом:

— Распустилися, придурки! На общие вас кинуть, на пайку штрафную, на кипяток голый…. Он уже старый был, забывался все время, все прежние места прохождения службы ему вспоминались. — Ты вот тут посиживаешь, сачкуешь — не видишь ни хрена, что делается–то!

— Видеть–то мне чего, гражданин начальник? — спросил Гайворонских примирительно. Каштанов благоухал денатуратным перегаром с чем–то приятным очень, располагающим….

— Чего!? Вот чего! — Он начал из раскрывшегося чемодана вываливать на стол пачки кредиток… — Вот чего! Ослеп, что ли!?

— Ты не лайся, начальник, тут у нас дамы работают, культурные, напугаются — могут обоссать — они такие у меня. — Было не очень понятно, сердится ли уже Петр Федорович или еще шутит, не так как–то…

— Ты мне не тычь! Ты гляди лучше, что кассер твой заместителю начальника ге–ре–пе выдает! Это деньги?! А?! Грязь это — не деньги! Все замятые — вот, смотри, — ну, глянь, глянь!

Лицо Петра Федоровича медленно бледнело…. Он руки на стол положил кулаками:

— Ты, Каштанов, не шуми. Уймись. Охолонь малость. Ты сообрази лучше, Каштанов: не ночью темной, «по сонничкам», — середь бела дня залетаешь в штаб сюда… Так? Теперь… Не в тапках–резинках к кассе крадешься со страхом — топочешь сапогами жеребцом, — вся Ишимба слышит. Верно? Дальше… Люди как кассы отворяют? Не знаешь? Надо знать, хотя тебе то ни к чему — ты с допуском идешь… Отворяют люди фомичами или дрелью. В Америке, я читал, культурные господа динамитом или аммоналом, а то горелочками всякими складными карманными — цивилизация! Тихо, между прочим, отворяют, чтобы не скрыпнуло, не визгнуло… Знаешь, какая квалификация у такого народа, — у нашего и, само собой, у зарубежного!? За одну за квалификацию денег никаких не жаль! Премию им, слышал, дают, навроде Нобелевской — у них там так… Вот, меня, например, возьми: касса рядом — тут вот она, милка! А взять ее не умею — квалификации нет!.. Приходится мельчить: разные разности липовые в тайге да в отчетах придумывать, ведомости платежные конструировать… Не пыхти, не пыхти, — не об тебе пока речь. Это я так, к слову… Да… Потом что, после, как касса отворена? Потом люди квалифицированные, заслуженные нервным трудом, тихонько–тихонько дензнаки из кассы вытягивают — бумажка ни одна не шелошнет! И берут крупные, мелочь кассиру оставляют на детишек или на старость долгую… А ты, падла, — голос Петр Федорович вроде стиснул, — ты, гад, середь бела дня, при солнышке в барак этот врываешься, бежишь к кассе, гремишь в оконцо, на кассиршу хрюкаешь, боров старый, так? Она тебе деньги высчитывает — не кричит: грабят, караул! Не сигналит в милицию или мне, — высчитывает деньги скольки раз? Нет, ты послушай теперь, Каштанов, послушай — я тебя, падаль, слушал, не перебивал, — Петр Федорович странно так поглядел на подполковника… Подполковник от чувств разных навалившихся валеты порастерял, но помня службу, замерев, стойку делал, в себя приходил постепенно, злость накачивал. Готовился уничтожить главбуха, распоясовшегося окончательно. Он поливок на себя не принимал — привык к ним за долгие годы. Это еще и не поливки… Так. Этот бы бухгалтер послушал…

— Погоди, погоди подполковник… Ты сколько раз после кассирши деньги эти «грязные» пересчитывал, слюнил, экземы в пасть заносил? Три, четыре раза? Я ведь отсюда все слышал. Не смухлевала кассирша? Не смухлевала… И ты, деньги сочтя, Каштанов, не рванул от кассы в тайгу, на малину свою… Чин по чину ты, мымра, дензнаки в «угол» этот сложил аккуратненько и сходу — ко мне — рычать на кассиршу… Права свои качать, гад! Деньги ему грязные!, — Гайворонских поднялся, резко, покрасневший, грозный, — Кассу взял с доступом, сука, государство–народ грабанул в который–то раз! на целых двадцать три тысячи пятьсот семнадцать рублей ноль восемь копеек, падаль! И рывешь тут, поганец, и милиция советская тебя не берет, не тянет, рук не вяжет, гроши не отымает…! А т–т–т-ы… Во–о–он…! — Петр Федорович рывком в спинку стула вцепился…

…Каштанов, — на что человек пожилой и подагрический, — в окно через счетоводский стол котом порхнул, вывалился в обнимку со стулом в него кинутым… Деньги даже бросил с чемоданом в бухгалтерии. Потом ходил, замирившись, просил… Отдали, ему девки деньги под счет — не жалко, — не свои же…

Свободные во всех смыслах бухгалтерские культурные дамы зафлажили, было Петра Федоровича, как волка серого на облавной охоте. Хоть и не сразу, хоть и с потерями, — ушел от них главбух: закон у него был — по возможности в своем стаде не шкодить. Однако, уйдя от баловства, завел Гайворонских подругу милейшую и скромную, из геологинь, вдовушку соломенную Алевтину Ильиничну. Проживала Алевтина Ильинична у самой конторы–камералки в отдельной уютной комнатке рубленного дома, так что они с Петром Федоровичем немного погодя обедали и ужинали по семейному, как люди. И поняв Петра Федоровича, его Алевтина Ильинична ничего не побоялась и даже товарищу Каштанову не стала объяснять, почему полюбила бывшего уголовника.

В двух остальных комнатках дома располагался комендант ГРП некто лейтенант Пимокатов Электрик Панкратьевич, кличка Рубильник, с женою Клавдией, — обладательницей затейливых наколок на разных местах призывной ее фигурки. Одной наколочкой она особенно гордилась, показывала ее только избранному кругу почитателей и особо завистливым своим подружкам. То была вершина порнотворчества и шедевр малой формы монументального искусства! Но даже самая завидущая и решительная соперница Клавдии не решилась бы так сразу на обладание таким вернисажем. Это, естественно, ставило Клавдию головою выше даже жены начальника ГРП, — да, что там — еще выше!