Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Мороз был лют, — стук топора и крики женщин были отлично слышны всем людям маленького поселка. Переживали некоторые. Но ведь не к ним рубился Коля, — к жене своей и к дочери…

А пацан учительницын в разбитое окно ужом протиснулся, даже не изрезался.

Когда Коля в двери разрубленной прояснился, — с топором в руках разящим, — страшный, — пацан его выстрелом подсек. Шибко визгнула картечь… Коля в сенцы отброшенный, завалился, заблажил смутно.. Биться начал, — заряд начисто, словно косой, снес ему подбрюшье вместе со всей его мужской доблестью, благо, рубя, стоял Коля враскоряку, свободно…

…Люди, как всегда, правы были: Верочка, дай Бог здоровья ей и дочери ее, в истерике билась: — Мужа испортили, убили — мерзавцы, хамы бесжалостные… Но совсем скоро утешилась Верочка с новым главным механиком…

Только когда трактора снова с клином пробились к Ишимбе и дорога опять появилась, Колю «скорой помощью» — на тракторных санях — повезли за 80 километров в раздольнинскую больницу. Только Владимир Дмитриевич определил Колотыркина в операционную, нарочный от Зенина примчался: срочно ехать ему на Петропавловский — там ЧП!

…От былого прииска, гремевшего некогда страшенным золотом, ничего на Петропавловском не осталось. Тайга его снова закольцевала и заращивала разнолесьем. Осталась теперь на Петропавловском однова единственная изба. Жили в ней Антон с Танькой и отец их с матерью. Мать с отцом стерегли Золотоприисковое транзитное овощехранилище, из которого зимой разбирали дальние прииска не сильно мудреный овощ. Вырыто оно было по–хозяйски — во взлобке сухом песчаном, что глядел на развилку двух дорог внизу, — вправо — на Центральный—Кировский-Ишимбу, влево — на Шаарган, Скуратовский—Партизанский-Татарку… Удобное место. Летом веселое — люди мимо едут, овоща завозят. Зимой тихое — в кое–то века машина на Центральный пройдет… Стужа…

В стужу Антона отец на мотоцикле в коляске до центральнинской школы подбрасывал, и обратно. Когда теплело, Антон на велике ездил. Таньке никуда ездить не надо было — в куклы дома играла.

Случилось так: попуткой я возвращался домой на Ишимбу из Нижне—Ангарска. В Петропавловске шофер неожиданно тормознул: у дороги, рядом с закуржавевшими машинами лежали люди. И кровь на снегу была видна хорошо. Из домика наверху выбежала мать Антона и Танечки. Она узнала шофера и меня, раздетая скатилась вниз, плача говорила что–то быстро и непонятно о детях своих, о бандитах, о муже, что поехал за Зениным — тот утором проскочил в сторону Центрального… Потом она пришла в себя: — Вы только Антона послушайте! Вы только послушайте, что мальчик мой говорит!…

…Часа в четыре, — смеркаться уже начинало, — отец с мамкой покатили на «Иже» до Центрального, в кино. Антон с сестренкой остался домовничать. И дел было много: уроки к завтрему приготовить, дров из дальней поленницы натаскать в сенцы — в сенцах уже пусто было. Еще, часов в семь пойло теплое из печи вытянуть и в лохань коровам выложить, сено с вышки стянуть в ясли, погодя маленько коров подоить и курей из лызки в стайку загнать. Потом Таньку накормить, сказку ей рассказать не страшную — страшные сказки мамка рассказывать не велит, дерется… Уснет быстро от сказки. Еще были у Антона свои дела: модель доделывал. Летала модель, но бумага на морозе лопалась — лютой мороз стоял. Починить надо модель к завтрему…

В заботах да делах не заметил Антон, как ночь настала. Танька спала тихонько, щеночком. Часы–кукушка потикивали в тишине…

Хорошо было в такое позднее время дома! Работа сделана, мать с отцом не собачились друг на друга, любились тихо, Антона и Таньку по головам гладили. Хорошо. На печь залезть с книжкой да с фонарем — очень любил Антон книжки про страны и про сады с яблоками…

Яблоко Антон видел, — в одночасье шофер из Мотыгино к отцу с луком приезжал, привез яблоко. Тогда еще Таньки не было на свете и все оно досталось ему… Он забыть того никак не мог и все думал про сад…

…Машины внизу хоркнули громко, затихли. Машины уже из самой дали Антон слышал — их за двадцать верст слышно, да еще по морозу такому… Ждал, пока долго спускались с Тальского перевала, как обходили Залыгинскую площадь, заворачивали на нижнюю дорогу…

Вот и пришли машины. Хорошо! Люди сейчас войдут — с мороза–то! Скинут мерзлые тулупья, да сапоги валяные или унты, руки к печи потянут — хорошо–то как… Им Антон на стол подаст. Разговор почнется тихий, по началу, не торопкий…

Дверцы у машин почти враз хлопнули жестко. Шаги захрустели к дому — поднимались в горку приезжие…

Вошли двое. Осмотрели зорко избу и Антона.

— Мамка с отцом дома?

— Неа. В кино уехали. На Центральный.

— Дома–то один? Элиф кто ессь? — один спросил, и оба стали скидывать полушубки.

Антона учить не надо — хлеб на столешницу в широкой миске лубяной положил, ножик взял, пластал каравая на животе «к себе'", как мать резала. Прихожие уже на лавках сидели, ждали. Тихо болбочили промеж себя. Антон чашки уставил, ложки поклал. Из печи выхватил ухватом ведерный чугун, натужась и присев кинул его привычно на стол, розлил пахучей юшки, пельмени насыпал.

— Кушайте, гостиньки, — по мамкиному позвал.

— Выпить наддется?, — спросил один.

— Молока счас поднесу…

— Дикава, что ли? У папани, что — не припаслося паллитра–та! Сень, поишшы–ка…

Сеня — второй — стал искать. Изрыл в буфетике все, полез в кладовку. Нашел. Вынес в горницу, походя стебанул Антона тылом ладони только что не по глазам, больно.

— Гад, — сказал не злобно, — нету! Грех врать, выебышь…

Выпили оба. Еще подсыпали пельменей.

— Закуска–та! А, малец, — первый сказал. — Небось ишшо паллит–ра где в загашнике? Поишши…

— Не знаю я… Нет, наверно, больше… Не знаю… Антон заплакал.

— А ты ишши, ишшы, пацан. А то сами поишшем… Ишши.

— А чо его спрашивать? — Сеня встал и снова начал рыться в кладовке. Выкинул оттуда мешок с салом, два копченых окорока, кругов пять домашней колбасы.

— Т-ты скажи — куркуля каки! Гниды кулацкия…

Теперь уже оба обыскивали дом. Разбудили Таньку. Она заплакала спросонья и от страху — чужие дядьки в доме — криком позвала мать. Сеня тычком кинул ее в угол кроватки. — Молчи, сучка, — съем! Гр–р–ы! — Он наклонился к ней, зубы оскалил. Антон рванулся между ними, но Сеня сбил его и еще ногой ударил, когда Антон поднимался с пола. Но Антон не побоялся встать и обнял Таньку — заслонить… Плакали так вместе, обнявшись…

Шофера накинули полушубки, запихали в сдернутые с нагеля кули сало с мешком, колченину, колбасу. Кинули туда же часы–кукушку со стены сдернутую, всыпали мелочь мамкину пустяшную, что по праздникам вдевала в уши… Сеня, хохотнув удовлетворенно, накинул на еебя отцову двуствольную тулку–бескурковку, жиканами заряженную на шатуна–медведя. Приладил под загоревшимся Антоновым взором «трехкольцовый» Зауэр — бесценное ружье — реликвию семейную, подаренную деду Заготсырьем. Антон кинулся, озлившись, к Сене, рванул дорогое ружье, но тот сбил его сызнова, еще опять ногами ударил остервенело: — Сиди, падло, убью, — пригрозил. И другому — Примочить бы свидетеев–то. Большия…