Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

А вот изречение, изображенное на ее лобике Клавдия не показывала не только мужу, но даже разлюбезным своим. Только открыла вулканизаторщику дяде Симе из гаража, по технической неграмотности решив, что; его пыхтящий агрегат может избавить ее от цитаты. Дядя Сима страшную тайну невольной исповеди сохранил честно, но от увиденного стал заикаться, икотка его совсем задавила, и на Клавдины деньги он снова и надолго запил… Так и ходила Клавдия в несниманных платочках и кокошничках, шедших к ее не без приятности молодому лицу.

Как раз в то время Рубильник делал бизнес — пустил за пятьсот в месяц в женину комнату постояльца — делового, будто кавказского человека, не грузина только, но откликавшегося на «Генацвале», как, впрочем, на «Ашота» и на другие всякие имена. Генацвале—Ашот подвизался в районе в качестве приезжего разъездного фотографа–портретиста–конкистадора от… Архангельского промкомбината Московской /?/, вроде, области, и был по паспорту, выданному Китойским РОВД на Урале, латышом из Орджоникидзе «Крымского Края». Так или иначе — он успешно изымал шальные деньги у честолюбивых таежных пижонов за изображения их совершенно фантасмагорического свойства.

В Клавдиной комнатке Генацвале—Ашот оборудовал уютную фотолабораторию с надежным нутряным замком, чтобы не испортил кто материалы. Не занятая в ГРП привычным ей по прежним местам работы физическим исправительным трудом по причине женских своих слабостей и компанейского характера, — за это товарищ Каштанов поручил ей писать стенгазету и проводить лекции по международному положению и «Что такое любовь и дружба'" для горняцких жен, — Клавдия энергично взялась ассистировать Генацвале—Ашоту. По этому счастливому случаю она проводила все свободное ото сна, общественных нагрузок и готовки мужу и постояльцу время в своем уютном и теперь совершенно безопасном закуте. Солнечное настроение жены и гранатовый румянец на ее щечках по выпархивании от Генацвале—Ашота Электрик Панкратьевич, после консультаций с фотографом, объяснял интересующимся ионизирующим воздействием бромистого серебра и лечебным эффектом красного лабораторного фонаря. Это, между прочим, говорит о профессиональном соответствии представителя Архангельского промкомбината и его веселом цинизме. Рубильник тоже был очень доволен постояльцем: тот систематически заботился, чтобы Электрик не просыхал, и еще ему до приятности импонировало, что грозного облика огромный и могучий красавец–мужчина в кавказских сапожках и, видно, в латышском бешмете с газырями, считавший все человечество, в целом, «дэрьмом собачьим совсэм», глубоко уважительно относился к его супруге, одобрял рисуночки на ней и совершенно совсем не одобрял нового главного бухгалтера. Который ходил к Алевтинке, ночевал с ней и даже, мерзавец, пил у нее чай с вареньем.

Правда, Генацвале—Ашот однажды ночью сделал попытку по–тихому проникнуть в комнатку Алевтины, предвкушая, но получил профессиональный отпор в переносицу геологическим молотком, для того предназначенным…

Клавдия, перевязывая голову пострадавшего фотографа, искренне жалела его — Чегой–то ты, сладенький, апосля меня еще до Аллки полез!? А? Или трехжильный ты, как «КАМ-шессот» бурстанок, а? Сорвут тебе, ласынька, клималеру–та… Пожалела она тебя — Аллка… С–с–сук-к-а, — прошипела Клавдия, неожиданно озлясь, — Маво–то, грысму вонючего, не пожалела, небось — рубанула молотком своим бандитским — Рубильник месяц лежал–валялся. Я его тольки шкипидаром оттерла…

Надравшись с вечера и опохмелившись пару раз к ночи, Рубильник и Генацвале—Ашот, только что по инициативе последнего решившие, что «главбух, паскуда, не хороший человек и они его не любят» — дерзко встретили вошедшего в сенцы Петра Федоровича. Он был в обычном своем ровном настроении, находился в состоянии приятного ожидания ужина у Алевтины и потому в свару не втягивался. Успокаивал только разошедшегося коменданта. Он даже убрал за спину руки, на всякий случай. И когда комендант понял этот жест по–своему, Петр Федорович, для смеху, позволил Рубильнику связать их понарошке полотенцем. Для порядка. И для удовольствия коменданта — сосед Аллочкин, как–никак. Тем более, комендант не только руки — слова уже связать не мог.

Вот и сидел теперь Петр Федорович на комендантовой койке сиротской, руки «связанные» назад заложив. Отдыхал, уговаривал тихо, посмеиваясь добродушно. Рубильник, человек вообще–то совсем не злой, успокоился, соображать что–то начал, бутылку непочатую под койкой нашарил — мириться. Но вот, такая незадача вышла, — к тому времени, скрывшийся в свой закут в начале скандала фотограф сообразил, что враг его кровный связан накрепко и тем совершенно безопасен. Он выскочил из фотолаборатории и до того, герой, осмелел, что набросился на врага с бранью и угрозами, не уловив мирных устремлений своего друга Электрика. Петр Федорович, по причине «связанности», ножкой от себя маленечко отсунул фотографа, но тот совсем озверел, кричал сильно — Я тибэ покажю, хулиган, басак, бандит дербентский, хам!, — кричал он во–весь голос, назидательно и нахально размахивая указательным перстом–сарделькой в опасной близости от лица бухгалтера…

…Как все получилось, — Петр Федорович потом объяснить никак не мог… Но, то ли палец генацвалев–ашотов оказался прямо у зубов бухгалтеровых, то ли зубы эти близко к пальцу — щелкнул главбух волчьими своими челюстями и… выплюнул палец фотографов на пол.

…От генацвалева взрёва дичайшего стекла в окнах камералки торкнулись внутрь, звякнув, будто взрывной волной стебануло их с карьера. С Гошей Безруких мы прыжками кинулись в кромешной темени до комендантова дома, где убивали, видно, человека…

…В комнатке на полу, биясь, ногами суча и воя истошно, извивалась огромная туша электрикова постояльца. Петр Федорович, завалившись головою за постель, всхлипывая и задыхаясь кашлем заходясь, хохотал, катался по матрацу, дрыгал воздетыми к потолку ногами…

Немного погодя он их опустил и, продолжая всхлипывать, — слезы катились по плачущему лицу его, — уставился на чуть притихающего фотографа. Тогда только мы с Гошей одновременно сообразили, что на полу у койки валяется… палец…

— Петр Федорович!… Что это?!, — оглупев совершенно спросил я… — Что это, Петя…?

Петр Федорович молчал. Лицо его вдруг преобразилось неузнаваемо. Судорога прошла по нему волной. Он поднял на нас свои синие херувимские глаза, затуманенные мукой не идущей ему совершенно…

— Не могу, Господи Боже мой милосердный… Не могу больше, Гос–поди… Живу в зверинце этом и сам озвереваю окончательно — вот,

— натурально человека начал хавать, — живьем прямо!… Совсем уж это не дело, прости меня Господи… Людоедство такое…