Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

Вспомним теперь, что главный социальный идеал был отнесён конфуцианством в прошлое. Значит, идеальное прошлое должно было играть роль образца для созидания идеального будущего.

Но поскольку прошлое уже когда-то было, оно, хотя бы в принципе, должно поддаваться более или менее полному восстановлению. Значит, для реставрации идеала не нужно произвола, не нужно ничего выдумывать и насильно вдавливать в мир искусственную отсебятину. Не нужно ничего ломать, выкорчёвывать, сжигать. Достаточно отмыть и очистить от наносов то, что существует.

Конфуцианская утопия не заменяет реального мира, но мыслится не более чем его рафинированием.

Идеальный мир ниоткуда не прилетает на огненных крыльях, но вырастает из реального под воздействием повседневной управленческой деятельности идеальных управленцев.

Но ведь и сами эти управленцы возникают из обыкновенных людей обыкновенного мира под воздействием преданности семейным ценностям, учёбы, воспитания, гордости собой, самосовершенствования и преодоления себя в результате правильно сориентированных образованием и этикой личных духовных усилий.

Утопические управленцы вырастают из реальных людей.

В процессе их государственного служения из сущего мира вырастает мир должный, мир желанный.

Получается, на пути к идеальному обществу нет непреодолимых границ.

Принципиальным отличием конфуцианской утопии от европейской было то, что она, по крайней мере в теории, могла быть реализована на базе старого — то есть обыденного реального — мира с помощью созидательной управленческой деятельности идеальных управленцев. А те, в свою очередь, тоже могли в более или менее достаточном для заполнения управленческого аппарата количестве возникать в старом, ещё не преобразованном мире исключительно благодаря индивидуальному усвоению соответствующей идеологии и реализации её требований в повседневной жизни, в обыденных отношениях с окружающими.

Пропасть одолевалась в один прыжок.

Полагаю, не в последнюю очередь поразительная преемственность китайской культуры и государственности обусловлена тем, что на протяжении двух тысяч лет после каждой судороги китайская элита раз за разом отстраивала свою утопию — и ничто иное. В меру сил и разумения пыталась вернуть воспетую Конфуцием как социальный идеал благословенную спокойную древность. И не потому, что эта элита была консервативна, близорука, враждебна прогрессу и так далее. Эти понятия просто не имеют в данной ситуации смысла, они — из чужой жизни.

Уцелевшие в хаосе краха каждой очередной отцветшей династии и последовавшего за ним тотального разброда управленцы и их родственники, ведомые никуда не девшимися, впитанными вековой традицией мотивами человеколюбивой реставрации идеальной древности и благородной самореализации на стезе государственного служения, едва лишь различали среди бьющихся друг с другом военных лидеров того, кто мог бы, согласно их критериям, претендовать на роль наконец-то вновь появившегося Сына Неба, сплачивались вокруг него и вновь принимались за свою прерванную кризисом нескончаемую работу. И для них не существовало более гуманного и прогрессивного образа идеального мира, чем тот, что был сформулирован конфуцианством много веков назад. Они снова строили ту же самую утопию. И что самое главное — при всех различиях, зависевших от конкретики той или иной эпохи, строили её, во-первых, с удовольствием, с чувством, что называется, глубокого удовлетворения, а во-вторых — успешно.

Конфуцианскую утопию можно было построить.

И в ней можно было жить.

Раз за разом она оказывалась оптимальным социальным и административным устройством, способным обеспечить китайской культуре наилучшие шансы на продление себя в будущее.

Всякая попытка реализовать европейскую утопию и во времена давние (в стиле, скажем, Кальвина или Мюнцера), и в недавние, памятные нам куда лучше, падала на грешную реальность, как атомная бомба: всё выжжено, всё оплавлено, но зато потом долго светится из-за наведённой радиации.

Всякая попытка реализовать конфуцианскую утопию была полной воды лейкой в руках садовника, чей сад начал было пересыхать.

Если под этим углом зрения проанализировать лучшие советские утопии прошлого века, прежде всего — сформировавшие представления о Мире Полудня тексты братьев Стругацких, невозможно не почувствовать, что, хотя мир этот было принято полагать коммунистическим, мотивационная база людей Полудня крайне далека от мотиваций управленцев из европейских утопий (которые долгое время считались предшественницами так называемого научного коммунизма), но зато практически совпадает с мотивационной базой цзюньцзы. Ну, за исключением приверженности жёсткой и консервативной внутрисемейной иерархии, что в современном обществе не очень существенно.

Недаром Борис Стругацкий вспоминал в конце жизни: «Слова „коммунизм“, „коммунист“, „коммунары“ — многое значили для нас тогда. В частности, они означали светлую цель и чистоту помыслов. Нам понадобился добрый десяток лет, чтобы понять суть дела. Понять, что „наш“ коммунизм и коммунизм товарища Суслова — не имеют между собой ничего общего».

Всерьёз коммунар отличается от цзюньцзы лишь по двум пунктам.

Во-первых, идеальная система мотиваций распространена с управленцев на всех людей вообще.

Но ведь каждый член грядущего общества мыслился в достаточной степени сознательным, ответственным и самостоятельным. Стало быть, в рамках своей профессиональной деятельности он в любой момент мог оказаться единым в двух лицах принимающим решения и реализующим их управленцем/ исполнителем. К тому же при демократическом мироустройстве каждый и обязан быть пригоден к профессиональной управленческой деятельности. Выбрали звездолётчика членом Мирового Совета — и управляй, не халтурь.

А во-вторых — совершенствование мира переориентировано с прошлого на будущее, с навечно расквартированного на заре времён статичного идеала на динамичный идеал, бесконечно разворачивающийся в бесконечное грядущее. Главным же средством двуединого процесса познания/созидания этого идеала, то есть смыслом жизни, стал переросший в естественную потребность научный и вообще творческий поиск, служение истине; в конфуцианской модели это место занимает служение воплощающему волю Неба правителю (тоже — смысл жизни).

Однако и эти различия не имеют никакого отношения к собственно индивидуальной психологии обитателей идеальных миров; оба принципиальных различия находятся вне личного мотивационного комплекса, во внешнем социуме и в его истории.

Приходится признать, что, в отличие от утопий тоталитарных, наперебой рвущихся простой грубой силой перелопатить неправильного человека в человека качественно иного, правильного, по-настоящему гуманистические и жизнеутверждающие социальные модели, ни в малейшей степени не подозревая друг о друге и вроде бы несхожие во всём, с древности до наших дней рисуют Человека Воспитанного Творческого Деятельного Ответственного психологически однотипно.