Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

Но некоторые эпизоды случившейся на следующий день процедуры вручения премий вновь вернули мне моё обычное умонастроение. В этих эпизодах фигурировали уже не искренне заинтересованные рядовые граждане города Парижа, но профессионалы, занимающиеся Русью, как оплачиваемым делом.

Все слышали, наверное, как между собой беседуют на наших улицах некоторые гастарбайтеры? Калды-балды-обтвоюмат. Калды-балды биляд. Калды-балды нах. Из русской культуры ими усвоено лишь действительно необходимое.

Французские речи по меньшей мере трёх переводчиков русскоязычной литературы живо мне напомнили незамысловатые беседы честных заезжих работяг. Парле-парле-Соловки. Парле-парле-Лубянка. Парле-парле-ГУЛАГ. Французского я практически не знаю, но то, с чем из русской культуры познакомили французскую общественность эти специалисты по русской словесности, было понятно и без перевода.

Ну, ладно. В конце концов, это ещё не криминал; перекос, но не криминал. У нас в конце перестройки тоже публиковали и читали исключительно про Соловки и ГУЛАГ; просто во Франции перестройка, видимо, отчего-то затянулась.

Но далее случился совсем уж гротескный эпизод.

Одну из премий получил перевод книги Дины Рафаиловны Хапаевой. Очаровательная, яркая Хапаева в своей речи вновь подняла излюбленную ею тему: современная Россия больна историческим беспамятством, она помнит только то, чем хочет гордиться, и старательно не помнит того, за что должна каяться. Эта избирательная амнезия доказывает несостоятельность современной России. Зачитали и показательный отрывок — и по-французски, и по-русски.

«Российское общество поражено тяжким недугом: расстройством памяти, частичной амнезией, сделавшей нашу память прихотливо избирательной. Можно ли сказать, что наши соотечественники не знают своей истории? Что они недостаточно информированы, чтобы посмотреть в глаза своему прошлому? Что общество ещё не созрело для того, чтобы задуматься о своей истории, и переживает такой же период антиисторизма, как Германия в 1950-е годы? Всё это, безусловно, ложные вопросы. История ГУЛАГа ни для кого не секрет и секретом никогда не была: как она могла быть секретом в стране, в которой для того, чтобы каждый третий был репрессирован, каждый пятый должен был быть „вертухаем“ — в широком смысле этого слова? …Вот отчего с каждым днём растёт число желающих представить позорный режим достойным политическим ориентиром, а историю России — чередой славных побед великой державы, которой потомки могут только гордиться. …Ибо миф о войне — это заградительный миф. Он возник как миф — заградитель ГУЛАГа… „Плавильный котёл“ мифа о войне был призван объединить разорванное террором общество против общего врага и превратить сокрытие преступления в подлинную основу „новой общности людей — советского народа“. …Главная функция мифа о войне, которую он продолжает успешно выполнять и по сей день, — вселять в души наших соотечественников непоколебимую уверенность в том, что ГУЛАГ — всего лишь незначительный эпизод, иногда досадно торчащий из-за могучей спины „воина-освободителя“…».

И так далее. И ещё далее. В общем, понятно, слыхали не раз. Конечно, снова надо премию давать. На сей раз уже за перевод этого глубокомыслия на французский. На язык Декарта и Лавуазье! Язык, Коши, Галуа и Пуанкаре! Уж имея такую математическую школу хоть бы посчитали сначала: если каждый третий был репрессирован (при полной численности населения СССР на рубеже 1940-41 гг. примерно в 196 млн чел. это будет около 65 млн), а каждый пятый сидевших охранял (ещё 40 млн), то откуда кровавый Сталин взял столько трупов, чтобы, как всегда утверждают историки хапаевского толка, завалить ими вермахт и его союзников (итальянцев, мадьяров, румын и пр.)?

Разве что вертухаи сами расстреливали зэков и с Колымы по железным дорогам подвозили к фронтам, а потом из самосвалов вываливали на смирно сидевших в окопах оккупантов…

Уже из этой грубой прикидки ясно, что людей, распускавших хвосты на церемонии, реальная история не интересует ни в малейшей степени; их ценят не за постижение истины, а за издаваемый языками звон.

Но следом премию стали вручать Любе Юргенсон за перевод воспоминаний Юлия Марголина о пребывании в советских лагерях, и в речи но этому поводу прозвучало вот что: уже отъехавший в Палестину Марголин решил навестить своих польских родственников, и это оказалась не лучшая идея, потому что дело было в конце лета 39-го года. Ага, сочувственно сообразил я, под войну попал… Но из следующих же фраз стало ясно, что моя трактовка оказалась неверной. Беда-то заключалась в том, что вскоре после приезда Марголина на родину Россия вошла в Польшу, так что Марголин тут же попал в советский лагерь, а все его родственники оказались в немецких застенках.

Обращаю внимание ещё раз: Россия вошла в Польшу, и родственники Марголина оказались в немецких застенках. Вот какова была последовательность и логика событий.

Но даже этим дело не кончилось.

На последовавшем за торжественной частью фуршете ко мне подошла возбуждённая праздником культуры элегантная пожилая дама и почти без акцента сказала на замечательном, по-дворянски чуть архаичном русском, что вчера ей очень понравилось моё выступление и она хотела бы узнать, с чего можно начать меня читать. Слово за слово — и я спросил её, не кажется ли ей, что утверждение, будто главной драмой 39-го года был вход России в Польшу, тоже несколько грешит избирательной амнезией: ведь вообще-то в том году началась Вторая мировая война, и начала её отнюдь не Россия.

О том, каким образом родственники Марголина оказались в немецких застенках из-за того, что Россия вошла в Польшу, я из врождённой своей деликатности спрашивать уж не стал.

Однако дама всё равно обиделась: ведь Россия действительно вошла в Польшу и всех там истребила! Я ответил, что если бы Россия там истребила всех, Любе Юргенсон нечего было бы переводить. Потому что мемуары о советских лагерях Марголин всё-таки написал, а вот его родственники в немецких застенках почему-то мемуаров не оставили. Но я ненавижу большевиков, запальчиво возразила дама. Я от большевиков тоже не в восторге, сказал я, но надо же совесть знать и соблюдать хоть какую-то объективность. У меня много друзей в России, сказала дама, и у них все родственники сидели. Я ответил, видимо, грубо: а у меня все родственники воевали и защищали Родину.

Дама явно стала жалеть, что со мной заговорила. Зачем же вы, сменив тему, спросила она, выбрали после доброго и человечного Ельцина этого самовлюблённого истукана? Ведь он же глупенький, над ним у нас смеются. Я уж тоже перестал надеяться на установление контакта с иной цивилизацией, и только сказал, что народ в массе своей никогда не назовёт умным того лидера, при котором вымирает, и глупым — того, при котором всё-таки растёт. Как вы можете так говорить, возмутилась дама. Ведь Путин, чтобы прийти к власти, взрывал жилые дома в Москве и убил в Лондоне Литвиненко! Я тогда просто чокнулся с ней пластмассовым стаканчиком, сказал: «Ваше здоровье!» и после паузы добавил: «А вообще-то Литвиненко убил Березовский…» И тогда дама побежала от меня, не допив, бегом. Почему-то мне показалось, что ей хочется перекреститься; мол, чур меня, чур…