Илья Василевский - Николай II

Гораздо резче и определеннее, чем все написанное в этом докладе, были те слова, какие высказал Родзянко в личных свиданиях с Николаем. Когда во время приема 10-го февраля Родзянко прочел свой доклад, царь, как-будто издеваясь над собеседником, сказал: “Вы все требуете удаления Протопопова?”

“Требую, Ваше Величество! Прежде я просил, а теперь требую”.

“То есть как?” - изумляется самодержец.

“Ваше Величество, спасайте себя! Мы накануне огромных событий, исхода которых предвидеть нельзя. То, что делает Ваше правительство и вы сами, до такой степени раздражает население, что все возможно. Всякий проходимец всеми командует…”

В объяснение резкости тона М. В. Родзянко, по тем временам совершенно необычайной, недостаточно помнить, что отношения между Николаем и Родзянко уже давно были натянуты. Царь терпеть не мог этого “надоедливого толстяка”, который в каждый прием старался рассказать царю “как можно больше правды”, как будто не понимая, что именно правды-то при Дворе и не хотели. М. В. Родзянко был в те-дни осведомлен обо всех подробностях готовившегося в то время дворцового переворота, во главе которого стоял А. И. Гучков. Заговор сводился к тому, чтобы во время одной из поездок Николая на фронт захватить императорский поезд и вынудить у царя отречение. Одновременно предполагается ВЫестовать правительство и затем уже объявить о перевороте и составе новой власти. Знал М. В. Родзянко и о роли Государыни в подготовлявшемся в то время правыми кругами Депаратном мире с немцами, заговоре, имевшем целью отрыть фронт и этим путем немецкими вооруженными силами укрепить самодержавие.

И от этого в день высочайшей аудиенции 10-го февраля 1917 года осанистый Родзянко, этот старый барин, ведет себя с темпераментом юноши, студента-революционера.

“Я сделаю то, что мне Бог на душу положит”, - ответил на все требования Родзянко Николай этой типичнейшей для него фразой.

“Вам придется усердно молиться, Ваше Величество. Потому что шаги, которые Вы предпринимаете, могут оказаться для Вас роковыми”.

Только после этого не привыкший к такому тону Николай обозлился и показал царскому слуге, что Его Величество изволит гневаться. Но старик Родзянко уже “запарился”, закусил удила и понес.

- Ваше Величество, я ухожу в полном убеждении, что это мой последний доклад Вам, - говорит он, прощаясь.

- Почему? - спокойно осведомляется овладевший собой Николай.

- Я полтора часа Вам докладываю, и по всему вижу, что Вас повели на самый опасный путь (разгон Думы). Я вас предупреждаю. Я убежден, что не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет Вас, и Вы уже не будете царствовать.

- Откуда Вы это берете? - все с той же очаровательной наивностью и так же спокойно спрашивает царь.

- Из всех обстоятельств, как они складываются, - отвечает М. В. Родзянко. - Нельзя так шутить с народным самолюбием, с народной волей, с народным самосознанием, как шутят те лица, которых Вы ставите. Нельзя ставить во главу угла всяких Распутиных. Вы, Государь, пожнете то, что посеяли.

- Ну, Бог даст, - пытается отшутиться от напористого толстяка Николай.

- Бог ничего не даст. “Вы и Ваше правительство все испортили - революция неминуема! - таковы - дословно! - были последние слова этой беседы.

Сразу же после Родзянки Государь принял И. Щегловитова, затем Н. Маклакова. Вся игра придворных деятелей в это время была сконцентрирована на вопросе о том, распускать ли Думу. Но и здесь, как во многом ином, в результате действий Николая, оказались одновременно обмануты и правые, и левые. Вопрос, о котором спорили, из-за которого были готовы перегрызть горло друг другу, был давно решен. У премьера Голицына давно уже были заранее подписанные царем указы Сенату о перерыве и о роспуске Государственной Думы. Эти указы были испрошены Штюрмером еще 1-го ноября 1916 года. Потом они перешли к Трепову и, наконец, к Голицыну, которому царь сказал: “Держите у себя, а когда нужно будет, используйте”. Так профессиональные лжесвидетели “на всякий случай” дежурили в коридорах консистории. Их профессия - свидетельские показания о прелюбодеянии. Был бы свидетель, а дело всегда найдется. Так ретивые околоточные умудрялись иметь в портфеле безымянные приказы об аресте, обыске, высылке - фамилию вписать никогда не поздно

ГЛАВА XII. ФЕВРАЛЬСКИЕ ДНИ

Но если так исключительно характерна линия поведения Николая в дни, предшествующие перевороту, то еще изумительнее его равнодушие и веселое настроение в самые дни революции. 22-го февраля царь неожиданно, оставив больных корью детей, выехал в Ставку. Поездка предпринята “так себе”, без всякой определенной цели или причины, - проветриться, на недельку. - К первому марта вернусь, - обещает он пред отъездом. Уже в этот день в Петербурге тревожно. Город полон слухами о предстоящем будто бы убийстве Вырубовой и Александры Федоровны.

На завтра, 24-го февраля, пока в Государственной Думе правительство любезно снимает с очереди свой проект об “образовании нового ведомства государственного здравоохранения”, а социал-демократы и трудовики вносят запрос о рассчете рабочих на некоторых заводах, в городе уже начались волнения. Уже слышны крики “Хлеба!” в разных частях столицы. Уже бастует около 80000 рабочих в Петербурге. “Появились красные знамена с революционными надписями”, - докладывают своим приставам околоточные в разных участках.

Николай - в ставке. Настроение у него - спокойное, уравновешенное. Его интересует только то, как протекает корь, которой больны в это время Алексей, Ольга и Татьяна.

В субботу, 25-го февраля, на Знаменской площади у памятника Александра III идут митинги. “Да здравствует республика!”,- кричит толпа. И казаки, верный, старый оплот самодержавия, казаки, оказывается, присоединились к толпе и прогнали полицию. “Ура!”, - кричит толпа по адресу казаков, а те отвечают народу поклонами.

Этого еще не бывало. Начинается новая эпоха в истории России. А председатель цензурного комитета Адабаш в этот самый день суетливо заботится по предписанию Хабалова, чтобы не было в газетах речей Родичева, Керенского и Чхеидзе, и считает, что самое главное - это чтобы на месте пропусков в газетах не было белых мест, и грозит штрафами и конфискациями.

В тот же день Хабалов посылает в ставку телеграмму о беспорядках на имя Алексеева, а Протопопов о том же телеграфирует генералу Воейкову, приближенному к Николаю. Но в ставке - все спокойно. Государь улыбается, и в этот день посещает кинематограф, внимательно всматриваясь в похождения Прэнса в роли купальщика. Перед уходом в кинематограф Николай посылает Хабалову по прямому проводу “исходящую”: “Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай”.