Илья Василевский - Николай II

В эти дни, когда было совершенно ясно, что весь государственный строй дома Романовых кончился окончательно и бесповоротно, растерянные, ожидающие ареста, прячущиеся в дворницких и у знакомых сапожников министры сделали последнюю попытку подыграться к революции.

Об “обожаемом монархе”, чьими милостями они жили, чьим вниманием они гордились, никто так и не вспомнил. Но кабинет министров решил в эти минуты исполнить “волю страны” и самочинно, помимо царя уволить в отставку министра внутренних дел Протопопова. По приказанию Голицына, отпечатан приказ “об отставке в следствие болезни министра внутренних дел, действительного статского советника А. Д. Протопопова”.

“Ну что же, я подчиняюсь”, - говорит Протопопов, узнавши об этом предательстве товарищей. - “Мне теперь остается только застрелиться”.

Но вместо того, чтобы застрелиться, А. Д. Протопопов, боясь самосуда толпы, очень скоро решил отдать себя под защиту Государственной Думы.

- Где здесь Революционный Комитет? Арестуйте меня, - я министр Протопопов, - обратился к какому-то студенту в вестибюле Государственной Думы бледный человек в богатой шубе, без шапки.

Премьер-министр Голицын прячется где-то на задворках, но пытается вести свою линию и посылает Государю телеграмму, в которой, желая “легализовать отставку Протопопова”, не только сообщает, что “совет министров не может справиться с создавшимся положением и предлагает себя распустить”, но еще убеждает Николая “назначить председателем совета министров лицо, пользующееся общим доверием, и составить ответственное министерство”; царь отвечает отказом: пропущены все сроки, миновала уже как будто историческая давность, но и теперь “перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю недопустимыми. Николай”.

Что иное мог он ответить Голицыну, если в эти дни на Николая не может подействовать даже Александра Федоровна, чьи желания до тех пор он выполнял всегда, во чтобы то ни стало.

Историческая задача решена, сражение затихает, ибо победа выяснилась, но генерал Беляев, как оказывается, еще составляет объявления “о воспрещении жителям выходить на улицу после 9-ти часов вечера”, и горько грустит о том, что негде достать ни клею, ни кистей, чтобы расклеить эти объявления по городу. Уже прозрела наконец и Александра Федоровна. Она телеграфирует Николаю в Ставку: “Революция приняла ужасающие размеры. Известия - хуже, чем когда бы то ни было. Нет ни колясок, ни моторов. Окружной суд горит. Уступки необходимы. Много войск перешло на сторону революции”.

Но Николай загадочно улыбается и повторяет свое: “Перемены в личном составе считаю недопустимыми”. В это трудно поверить. В три часа дня 28 февраля он посылает Александре Федоровне следующую телеграмму (по-английски): “Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно. Любящий нежно Ники”.

Воистину безгранична слепота людская, бездонна и непроходима глупость человеческая!

Я помню эти дни, эти сумасшедше-радостные, алые “бескровные” дни февральской революции. Очень трудно ограничиться одним перечислением документов, когда вспоминаешь радостно-улыбающиеся толпы, какой-то особой танцующей походкой двигавшиеся по Невскому проспекту. Я помню, как целовались на улице незнакомые между собой люди, помню, как искали красное сукно (хотя бы дамскую юбку, все равно что) для обязательных, тогда еще не испошленных алых бантов на груди. Я помню, какой ласковой и улыбающейся была петербургская толпа и весенний город. Я помню этих растерянных солдат, которые, конфузясь от роли героев и от внимания и ласки толпы, с непривычки нескладно уселись в кресла кафе по Невскому. “Сесть то они сели, а уж назад то их отсюда не выманишь”, - говорили уже через несколько дней скептики. Но и скептики улыбались и ликовали в те дни и еще не специализировались на обличениях. И веселая и дружная толпа валила в Таврический дворец, где среди кулей муки и складов пулеметных лент П. Н. Милюков говорил о смене преступного монарха. “Вы не любите монархии, и, быть может, и я ее не люблю. Но у истории есть свои законы, которые не зависят от того, нравятся ли они вам или не нравятся. Старый деспот будет отречен. Его сменит цесаревич Алексей, регентом будет Михаил Александрович”. Глухо гудит удивленная толпа. Но злобы нет, откуда взяться ей в эти медовые дни, когда вот - слушайте! слушайте! - опубликовывается первый за триста лет список настоящих “народных министров” с любимым героем А. Ф. Керенским.

- А кто он будет, этот Терещенко? - спрашивает толпа после опубликования имен новых министров.

Помню, когда я, в ложе печати в Таврическом дворце, в тот день встретил впервые В. Л. Бурцева, он, взвинченный переживаемым, сразу же после знакомства сказал мне о себе: “Я, собственно говоря, умеренный конституционалист. Моя программа-минимум - цареубийство!”

И я вспомнил, как в дни революции 1905 года, во время всероссийского съезда журналистов, грузный, страдающий астмой автор “Записок земского начальника” А. Новиков, тот так же все порывался выразить свои чувства, обосновать необходимость убить царя и его семью, уничтожить всех великих князей, выжечь все осиное гнездо дома Романовых.

- Да позвольте, Александр Иванович. Вы не на тему. Мы теперь вопрос о воскресном отдыхе журналистов обсуждаем - останавливал его председатель.

Но Александр Иванович, задыхаясь от астмы, повторял все свое:

- Надо уничтожить до основания, надо выжечь дотла всю династию!

Его дергали за фалды, шикали, а он размахивал руками, и снова повторял, что надобно разрушить этот Карфаген, от которого гибнет русская жизнь.

Много, очень много времени прошло. Давно умер бывший земский начальник Новиков; не за страх, а за совесть служит Врангелю и собравшимся вокруг него монархистам В. Л. Бурцев, “Новое время” сразу после революции перекрасившееся в неумеренно алый цвет и вопившее о позоре “тысячелетиями изменявшей народу монархии”, теперь снова поет “Боже, Царя храни!” в Белграде. П. Н. Милюков строит новую тактику в Париже … И, когда вспоминаешь дни февральско-мартовской революции, приходится констатировать, что злобы, непосредственной ярости к Николаю II не было. Была ненависть к А. Д. Протопопову, к “Ваньке-Каину”, Щегловитому, к городовым, околоточным и жандармам, но не к Николаю.

По отношению к Николаю было худшее: равнодушие. О нем почти не вспоминали, он оказался никому не нужен, о нем забыли.

Ненависть, как бурное чувство, может остыть, она временна. Равнодушие - это непоправимо. Оно безнадежно. Оно всегда.

ГЛАВА XIII. ПОД КОНВОЕМ

И вот бывший самодержец уже в заключении. Он гуляет по дорожкам Царскосельского парка в сопровождении конвойных, и копается в огороде, и пилит дрова, и с большой энергией разгребает снег.