Пол Дьюкс - Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

— А что такое эта Красная армия? — наконец спросил я.

— Да кто ее знает? — ответил Дмитрий, как будто это последнее, что может кого-то интересовать во всем мире.

Дмитрий был типичным представителем массы бездумного пролетариата того времени, который видел в большевистском правительстве случайное, необъяснимое и не более чем временное явление, коему вскорости суждено пойти на спад и исчезнуть. Что касается мыслящего пролетариата, то он быстро делился на два лагеря: меньшинство встало на сторону большевиков в стремлении к привилегиям и власти, а у большинства росло недовольство подавлением завоеванных революцией свобод.

— У вас в доме есть комбед? — спросил я Степановну.

— Есть, — сказала она и, повернувшись к Дмитрию, сказала: — Митька, запомни: про Ивана Павловича — молчок.

Степановна рассказала, что в комитет входят три девушки из прислуги, дворник и привратник. Весь дом с сорока квартирами находится в их ведении.

— Время от времени они приходят, — сказала Степановна, — и берут мебель, чтобы оставить квартиру на первом этаже, которую заняли. Кажется, больше их ничего не волнует. А привратника никогда нет на месте при входе (и за это я был ему глубоко благодарен), и всякий раз, как до него есть нужда, никогда его не доищешься.

Варя проводила меня до двери, когда я уходил.

— Если хотите вернуться, — сказала она, — Степановна вряд ли будет против.

Я настоял на том, чтобы они взяли деньги за съеденное мной, и снова пошел искать Мельникова.

Стояло промозглое утро, начался снегопад. Люди спешили по улицам, вцепившись в узелки и свертки. Очереди, в основном из женщин-работниц, выстроились перед лавками, где над дверями висели холщовые вывески «Первая коммунальная палатка», «Вторая коммунальная палатка» и так далее, там по продуктовым карточкам выдавали немного хлеба. Обычно его не хватало на всех, поэтому люди приходили ни свет ни заря и стояли, ежась от холода на пронизывающем ветру. Такие же очереди выстраивались позже у заведений покрупнее под вывесками «Коммунальная столовая номер такой-то». Иногда до меня доносились обрывки разговоров из этих очередей. «А почему „товарищи“ не стоят в очередях?» — возмущенно восклицала какая-нибудь женщина. «А где все евреи? Троцкий тоже в очереди стоит?» и тому подобное. Потом, получив свою толику хлеба, они поспешно уносили его или прямо в руках, или завернув в принесенную специально для этого бумагу, или спрятав под шали, которыми обматывали шею и уши.

Я снова поплелся через реку и поднялся по длинному Каменноостровскому проспекту к больнице Мельникова, но он все еще не вернулся, и там ничего о нем не знали. Бесцельно бродя по городу, я попал в тот район, где жил раньше, и там, в переулке, неожиданно наткнулся на окно с наклеенным листком бумаги, где карандашом было написано слово «Обеды». Я догадался, что это не «коммунальная столовая». Без талона я не мог пойти в общественную столовую, поэтому осторожно заглянул за дверь маленького заведения и обнаружил единственную комнату на первом этаже, вероятно, бывший магазин, откуда вынесли лишнюю мебель и поставили там три крошечных столика, где всего поместилось бы не больше шестерых человек. Все было очень простое, явно устроенное на скорую руку, но весьма чистенькое. В комнате было пусто, и я вошел.

— Вы обедать? — спросила молодая дама, появившаяся из-за занавески.

— Да, будьте добры.

— Присядьте пока, — сказала она. — Вы рановато, но скоро будет готово.

Чуть погодя она вынесла тарелку каши, было мало, но вкусно.

— Извините, хлеб за дополнительную плату, — заметила она в ответ на мою просьбу.

— Можно здесь обедать каждый день? — осведомился я.

— Пока нас не закроют, — ответила она, пожав плечами.

Я разговорился с нею.

— Мы работаем тут неделю, — пояснила она. — К нам приходят те, у кого нет продуктовых карточек или кто хочет чего-то получше, чем в коммунальной столовой. Мой отец держал большой ресторан на Садовой улице, а когда большевики его закрыли, перебрался в помещение поменьше на заднем дворе. Когда его тоже закрыли, мы переехали сюда — тут жил один из отцовских поваров. Мы не можем сделать вывеску, но пока объявление в окне есть, можете приходить. Если его там не будет, не заходите; это значит, что теперь тут хозяйничают красные.

На второе была морковь. Пока я ел, зашли еще трое посетителей, и я сразу увидел, что это люди образованные, хорошего положения, хотя у всех был изможденный и измученный вид. Свои маленькие порции они ели с жадностью и жалкой неохотой отсчитывали плату. Один из них выглядел типичным профессором, из двух других — это были женщины — одна, по моей прикидке, могла быть учительницей. Хотя мы сидели в тесноте, никто не разговаривал.

Я купил с собой три маленькие белые булки и к вечеру вернулся к Степановне. Мои скромные друзья пришли в восторг от этого нехитрого вклада в семейное пропитание, потому что даже не знали, что белый хлеб еще можно где-то купить. Я позвонил Вере Александровне по номеру, который она мне дала, но Мельников не приходил и насчет него никто ничего не знал.

Итак, получив согласие Степановны оставить меня еще на ночь, я сидел на кухне, попивая чай Дмитрия и слушая их разговор. Степановна и Варя, не сдерживаясь, высказывали все, что накипело у них на душе, и как-то странно было слышать, как они клянут свой домовой комитет, или комбед, как его еще называли, состоявший из людей одного с ними положения. «Комиссаров» и «коммунистов» они откровенно ругали «сволочами», а это по-русски звучит очень грубо.

В то время большинство населения считало, что союзники, особенно британцы, собираются вторгнуться в Россию и освободить измученную страну. Услышав, как они обсуждают вероятность такого события и какое участие в нем может принять их хозяин Иван Сергеевич, я прямо сказал им, что я англичанин, и это открытие их потрясло. Они даже не сразу поверили мне, ведь я был похож на кого угодно, только не на англичанина. Степановна немного испугалась, но Дмитрий сидел неподвижно, и на его добродушном лице постепенно расплылась широкая улыбка. Когда мы сели за стол около девяти часов, перед мной оказался неплохой ужин с мясом и картошкой, очевидно приготовленный главным образом для меня, потому что сами они обедали в середине дня.

— Где вы достали мясо? — воскликнул я, пока Степановна суетилась вокруг меня с тарелками.

— Это из Митькиного пайка, — просто сказала она.

Дмитрий сидел на своем ящике у стены, но улыбка ни на минуту не покидала его лица.

В ту ночь Варя приготовила для меня лучшую кровать, и, лежа в этой неожиданной роскоши, я пытался подвести итог впечатлениям первых двух суток моего приключения. Два дня я бродил по городу, живя от минуты к минуте и от часа к часу, никем не замечаемый. Мне перестало казаться, будто на меня смотрят даже стены. Я чувствовал, что действительно слился с толпой. Лишь иногда кто-нибудь с любопытством, а может, и с завистью поглядывал на мои черные кожаные штаны. Но сами штаны не вызывали подозрений, так как все комиссары одевались в хорошие кожаные вещи. Тем не менее я решил, что перед завтрашней вылазкой вымажу свои штаны грязью, чтобы они не смотрелись такими новыми. «Как плохо все одеты», — сонно размышлял я. Но крестьяне в своих тулупах и лаптях выглядели такими же, как раньше. Одна из купленных мною брошюр была воззванием к крестьянству под заголовком «Вступайте в коммуны», она призывала крестьян трудиться не ради материальной выгоды, а ради общего блага, снабжать хлебом городских рабочих, которые, в свою очередь, будут производить промышленную продукцию для крестьян. Идея была прекрасна, но идеалистический замысел полностью потонул в неразберихе злобы и разжигания классовой ненависти. Я вспомнил давешний разговор с извозчиком, который сказал мне, что корм для лошади обходится ему в двести рублей в день, потому что крестьяне отказываются возить корм в города. Двести рублей, сонно думал я, засыпая, — это половина моей месячной заработной платы за предыдущий год и вдвое больше, чем я зарабатывал до войны, преподавая английский язык. В моих ушах снова звучали обрывки разговоров на вокзале, в столовой и со Степановной. Неужели же все настолько ожесточились, как говорит Степановна? Степановна и Варя преданы своему хозяину и в своей простоте думали, что Иван Сергеевич вернется вместе с англичанами. Во всяком случае, очень мило с их стороны пустить меня в эту кровать. Простыней не было, но были теплые одеяла, и мне даже нашли старую пижаму. Я уютно закутался в одеяла; Степановна и комната расплылись в одно туманное пятно, и я погрузился в безмолвную страну сна без сновидений.