Пол Дьюкс - Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

Дома, где жили красные, остались далеко позади. Я одолел не один холм и низину и миновал нескольких крестьян, которые странно посмотрели на меня, прежде чем оказался у подножия горы, на гребне которой угнездилась искомая деревня. Я знал, что мой путь наконец-то подошел к концу, потому что след моего проводника остановился наверху. Он снял лыжи и пошел пешком по ухабистой дороге. Но в какой дом он вошел?

Я решил попроситься в одну из избушек на окраине. Все они были похожи друг на друга: низкие деревянные и саманные дома с выступающим крыльцом, двумя крохотными квадратными окошками в той половине, где жила семья, и ни одного в другой, где размещался сарай или хлев. Крестьяне — добрые люди, думал я, или были раньше, и среди них мало большевиков. Я подошел к ближайшему дому, прислонил лыжи к стене, робко постучался и вошел.

Я очутился в просторной комнате. Справа стояла большая белая печь — всегда самый заметный предмет в русском крестьянском доме, занимая почти четверть площади. За печкой в дальнем углу стояла кровать, на которой лежала старуха. На полу были брошены несколько грубых соломенных тюфяков. Два рослых парня, девочка лет десяти и две девушки восемнадцати — девятнадцати лет, как видно, только что оделись, и одна из них расчесывала волосы перед осколком зеркала.

В другом дальнем углу поместился деревянный прямоугольный стол, над которым висела коптилка. По застекленному шкафчику с иконами позади стола, в углу, который зовется «красным», потому что в нем хранят святые образа, я понял, что обитатели дома — русские, хотя этот район в основном населяют финны. Слева от двери стояла пустая деревянная скамья с грудой одеял и тулупов, словно кто-то еще недавно там спал. Всю эту живописную, хотя и привычную картину я уловил одним взглядом. Но я с интересом обратил внимание на старую фисгармонию, необычное украшение для деревенской избы, так как музыкальные достижения крестьян обычно ограничиваются гармошкой, балалайкой и собственным голосом, хотя всем этим они владеют превосходно.

— Доброго утречка, — сказал я извиняющимся тоном. Повернулся к иконам и с поклоном перекрестился. — Можно мне присесть у вас ненадолго? Я очень устал.

Все молчали, разумеется не спеша мне доверять. Девочка смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Я сел против большой белой печи, гадая, что делать дальше.

Через несколько минут вошел крестьянин, лет пятидесяти пяти, грубого вида, с длинными седыми волосами и запавшими блестящими глазами. Его морщинистое лицо выражало суровость, хотя в то же время оно не было злым, но улыбался он редко. Он коротко кивнул мне, здороваясь, и стал умываться, больше не обращая на меня внимания. Старуха сказала, что я зашел отдохнуть.

Я объяснил:

— Сегодня рано утром мы с товарищем вышли на ближайшей станции и поехали на лыжах. Мы ищем молоко. Но мы заблудились в лесу. Я упал в ручей. Мой товарищ где-то тут, в деревне, попозже я пойду его искать. Но сначала я бы хотел немного передохнуть, потому что очень устал.

Старик слушал, но без интереса. Он набрал в рот воды из кувшина, наклонился над пустым ведром и, выпуская воду струйкой изо рта в сложенные чашкой руки, умыл лицо и шею. Наверно, для того, чтобы немного согреть воду. Когда он закончил, я спросил, нельзя ли мне выпить молока, и по знаку старика один из парней принес мне молока в большой жестяной кружке.

— Тяжеленько нынче молочко достается, — угрюмо проворчал старик и продолжил заниматься своими делами.

Парни натянули тулупы и вышли из дома, а девушки убрали тюфяки и поставили самовар. Я обрадовался, увидев, что старуха собирается разжигать печь. Мои ноги постепенно оттаивали, образуя лужи воды на полу, и один из парней, войдя, помог мне стянуть сапоги. Но это далось мне с большими муками, потому что обе ноги у меня были частично обморожены.

Наконец самовар закипел, и меня пригласили к столу выпить чашку чая. Это был не настоящий чай и на вкус не имел с ним ничего общего, хотя на коробке и значилось «Чай». Завтрак составляли черный хлеб и селедка. К селедке я не притронулся.

— Хлеба у нас мало, — многозначительно сказал старик, кладя передо мной небольшой кусок.

Пока мы сидели за столом, вошел товарищ моих ночных приключений, который искал меня по всей деревне. Я хотел предупредить его, чтобы он не болтал лишнего и повторил ту же историю, что и я, но он просто успокоительно махнул рукой.

— Вам тут нечего бояться, — с улыбкой сказал он.

Оказалось, что он хорошо знает этого мужика — старого крестьянина. Отведя его в сторонку, он что-то зашептал ему на ухо. О чем он говорил? Старик повернулся и посмотрел на меня пристально, с любопытством, которого раньше не проявлял. Его глаза заблестели, словно от неожиданного удовлетворения. Он подошел ко мне.

— Хотите еще молока? — любезно спросил он и сам принес его мне.

Я спросил, кто играет на фисгармонии. С забавной скромностью старик опустил глаза и ничего не сказал. Но девочка, указывая пальцем на крестьянина, поспешно вставила:

— Это дедушка.

— Я люблю музыку, — сказал я. — Может, сыграете что-нибудь попозже?

Ах! Почему все сразу изменилось — исчезли подозрения, рассеялись страхи? Я интуитивно почувствовал перемену. Финн каким-то образом пробудил у грубого старика интерес ко мне (сказал ему, кто я?), но своим мимолетным вопросом я коснулся его самой большой слабости — музыки!

Итак, дядя Егор (как я его называл) достал старый, истрепанный сборник немецких гимнов, купленный им на рынке в Петрограде, и с некоторой неуверенностью и трогательным смущением уселся за старую фисгармонию. Его толстые, мозолистые пальцы с черными ногтями неуклюже тыкались в клавиши, а верхние ноты, соединенные копулами в октавы, он играл одним пальцем руки. Он нажимал на педали, как будто отбивал ритм, и пока он играл, его лицо подергивалось, а дыхание замирало. Было видно, что музыка заставила его забыть обо всем. Свою ветхую фисгармонию он ценил больше всего на свете — по сути, для него она была чем-то не от мира сего. Несмотря на всю свою крестьянскую неотесанность, он был истинным русским.

— А хотите, я вам что-нибудь сыграю? — спросил я, когда он закончил.

Дядя Егор неуклюже встал из-за фисгармонии и смущенно улыбнулся, когда я похвалил его за игру. Я сел и сыграл ему несколько его гимнов и несколько других простых мелодий. Когда я перебирал гармонии, он зачарованно следил за мной. Он склонился над инструментом, не спуская с меня глаз. Вся грубость сошла с его лица, и тень слабой улыбки мелькнула на губах. Я увидел в его глазах глубокую синеву.

— Сядь-ка еще, сынок, поиграй мне, — говорил мне еще несколько раз позже.