Пол Дьюкс - Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

Когда обыскивали поезд, я пережил один неприятный момент. Несмотря на все свои злоключения, я все еще цеплялся за сверток с туфлями для Марии. Поскольку он был привязан у меня к поясу, я не потерял его, даже когда упал в ручей. Когда пришли с обыском, несколько человек встали, но, так как у меня не было ни молочного бидона, ни мешка, я отошел в уголок и сел на свой сверток. Солдат велел мне подвинуться и показать, что в углу, и я сдвинулся вместе с туфлями так, что и то и другое место оказались пустыми. К счастью, он не заставил меня встать, потому что новые туфли могли взяться только «оттуда».

В девять часов мы приблизились к развалюхам Охтинского вокзала, с которого мы с миссис Марш бежали в декабре, и там я увидел необычайное зрелище — попытку помешать мешочникам проникнуть в город.

Пока мы толкались в коридоре в ожидании, когда толпа перед нами выйдет из вагона, я услышал, как дядя Егор и его дочь быстро и негромко переговариваются друг с другом.

— Я брошусь бегом, — прошептала его дочь.

— Хорошо, — ответил он так же тихо. — Встретимся у Нади.

В тот же миг, как мы сошли на платформу, дочь дяди Егора исчезла под вагоном, и больше я ее не видел. На обоих концах платформы стояли вереницы вооруженных солдат в ожидании натиска пассажиров, которые, слезая с поезда, тут же разбегались во все стороны. Как описать эту сцену неописуемого столпотворения! Солдаты бросились за убегающими пассажирами, грубо хватали одиночек, в основном женщин, наименее способных защитить себя, срывали мешки у них со спины и вырывали из рук.

Пронзительные крики, визг, вой звенели в воздухе. Между вагонами и на краю вокзала можно было видеть счастливчиков, которым удалось сбежать, они подавали отчаянные знаки тем, кому не повезло и кто все еще пытался не попасться в руки солдат.

— Сюда! Сюда! — как безумные, кричали они. — Софья! Маруся! Акулина! Варвара! Быстрей! Ходу!

В тщетных попытках утихомирить толпу солдаты стали стрелять в воздух, но только усилили панику и смятение. Ругательства и проклятья сыпались на них из бурлящей массы пытающихся сбежать. Мне на глаза попалась одна женщина, у нее шла пена изо рта, по щеке текла кровь, а обезумевшие глаза вылезали из орбит, она яростно царапала ногтями лицо огромного матроса, который прижимал ее к платформе, в то время как его товарищи отбирали у нее мешок.

Сам не понимаю, как я выбрался из этого бедлама, но меня унесло потоком бегущих мешочников по Охтинскому мосту в сторону Суворовского проспекта. Только там, в миле от станции, люди сбавили скорость, перейдя быстрый шаг, и постепенно рассеялись по переулкам, чтобы сбыть свою драгоценную ношу нетерпеливым покупателям.

Совершенно сбитый с толку, я ковылял по улице, и обмороженные ноги причиняли мне сильную боль. Я задумался, имеют ли мои соотечественники хоть какое-то представление о том, какой ценой петроградцы вырывают даже предметы первой необходимости из мертвой хватки «коммунистических» правителей. Все еще размышляя об этом, я вышел на Знаменскую площадь перед Николаевским вокзалом, место, видевшее немало яростных сцен в дни Великой революции.

В крыше вокзала до сих пор виднелась дыра, откуда в те дни протопоповская полиция из пулемета обстреливала толпу. Я наблюдал за этой сценой из маленькой ниши неподалеку, на углу Невского. Пока я смотрел, люди нашли еще одного полицейского на крыше дома напротив. Его сбросили через парапет. Он с тяжелым глухим ударом упал на тротуар и лежал неподвижно. Я вспомнил, как все внезапно стало очень тихо, когда я смотрел через дорогу на его труп, хотя монотонная пулеметная очередь все еще тарахтела с вокзальной крыши.

Но на следующий день новая песня зазвучала в сердцах людей — песня Надежды и Свободы. «Теперь воцарится справедливость», — говорили люди. Ибо было сказано: «Отныне не будет ни царских порядков, ни царской полиции!»

Сегодня, два года спустя, стояло такое же чудное зимнее утро, как в те дни марта 1917 года. Солнце смеялось над глупыми поступками людей. Но песня Надежды стихла, и на лицах людей застыл отпечаток голода, горя и ужаса — ужаса перед той же самой царской полицией! Ибо эти другие, не совершавшие революции, но вернувшиеся по наущению врагов России, дабы отравить ее, так вот эти другие скопировали царские методы и, восстановив царскую полицию, полностью их усвоили. Они заявляли, что те, кто совершил революцию, на самом деле ее враги! Поэтому новые хозяева вновь посадили их в тюрьмы и повесили другие флаги. Здесь, на Невском проспекте, в это зимнее утро на ветру все еще трепыхались лохмотья выцветших красных флагов, замаранных лозунгами, которыми они одурачили русских рабочих и крестьян. Посреди площади все еще стояли неубранные ветхие, полуразвалившиеся остатки трибун и помостов, воздвигнутых четыре месяца назад в честь годовщины большевистской революции. Повсюду плакаты кричали не о свободе и справедливости — «буржуазных предрассудках», а о диктатуре пролетариата (иногда лицемерно именуемой «братством рабочих»), о классовой войне, о мече, о крови, о ненависти и мировой революции.

Оторвавшись от этих горьких раздумий, я поднял глаза и увидел дядю Егора, с которым мы разошлись в суматохе на вокзале. Я хотел отблагодарить его за еду и кров.

— Дядя Егор, — спросил я его, — сколько я вам должен?

Но дядя Егор покачал головой. Он не желал от меня никакой платы.

— Ничего не надо, сынок, — ответил он, — ничего. И возвращайся, когда захочешь. — Он оглянулся и, понизив голос, осторожно добавил: — А если тебе когда-нибудь понадобится… убежать… или спрятаться… или что-нибудь в этом роде… ты знаешь, сынок, на кого тебе положиться.

Больше я дядю Егора не видел. Иногда я думаю, что с ним сталось. Наверно, он по-прежнему там, и он — победитель! Русский крестьянин — верховный хозяин русской революции, как большевики убеждаются на собственном горьком опыте. Однажды, несколько месяцев спустя, я таки отправился к нему, рассчитывая на его помощь, чтобы скрыться от преследования, но мне пришлось повернуть назад. Дядя Егор жил в очень труднодоступном месте, и железнодорожная ветка, по которой я должен был ехать, позднее оказалась в зоне боевых действий, движение стало затруднительным, а иногда поезда вообще не ходили.

Однако была веская причина, по которой я не решался вернуться к дяде Егору, за исключением крайней необходимости. Он мог меня не узнать — и это возвращает нас к моей истории.

В то холодное февральское утро, шагая по городу, я ощущал атмосферу особого волнения и сдержанной тревоги. Небольшие отряды гвардейцев — в основном латышей и китайцев — спешили туда-сюда, свидетельствуя об особой активности ЧК. Я раздобыл советские газеты, но они, разумеется, ни словом не обмолвились о том, что происходит неладное. Только позже я узнал, что в последние несколько дней производились многочисленные аресты предполагаемых контрреволюционеров и что одновременно были приняты меры по предотвращению ожидаемой вспышки рабочих забастовок.