Пол Дьюкс - Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

Очень немногие красноармейцы помнят, как приносили эту клятву, предназначенную для офицеров или для пропагандистских целей. Если ее вообще приносят простые солдаты, то ее зачитывают перед целыми батальонами и велят в положенный момент поднять руку.

Метод отправления правосудия у революционного трибунала донельзя примитивен. Судьи руководствуются не правилами, инструкциями или законами, а исключительно тем, что зовется «революционной совестью». Тот факт, что судьи часто бывают неграмотными, никак не влияет на выполнение ими своих функций, поскольку в их ряды не допускают никого, кроме убежденных коммунистов, а их революционная совесть всегда чиста в силу самого факта принадлежности к компартии.

Некомпетентность этих судов достигла такой степени, что в конце 1920 года большевики, отменившие до этого все преподавание юриспруденции в университетах, фактически прочесывали армию в поисках всех тех, кто разбирался в формальностях царского права, и предлагали им должности юридических спецов, как это уже было с военными, промышленными и сельскохозяйственными специалистами.

Большевики проводят тонкие различия между полками, деля их на надежные, полунадежные и сомнительные. Основу армии составляют полки, состоящие исключительно из убежденных коммунистов. Эти подразделения, получившие такие названия, как Железный полк, Полк смерти, Полк Троцкого и тому подобное, действуют в соответствии со своими именами и сражаются с отчаянной свирепостью. Надежными также считаются нерусские полки, латышские, башкирские, китайские и так далее, хотя их немного. Общее число коммунистов весьма невелико, их делят и распределяют между оставшимися полками небольшими группами, которые называют «ячейками». Размер «ячейки» в среднем составляет около десяти процентов от численности полка. Именно эта политическая организация Красной армии в целях пропаганды и политического контроля представляет ее наиболее интересную особенность, отличающую ее от всех остальных армий. Поскольку солдаты изолированы от родного дома, зачастую отвыкли в течение почти семи лет войны от обычных занятий и явно лучше снабжаются, чем гражданское население, считается, что крестьяне наиболее восприимчивы к коммунистической пропаганде в условиях военной службы.

Система политического контроля такова. Наряду с офицерской иерархией существует иерархия членов Коммунистической партии, их немного, но они наделены широкими надзорными полномочиями. Эти ответвления Коммунистической партии протянули свои щупальца до самых мелких армейских подразделений, и ни один солдат не может скрыться от вездесущего коммунистического ока. Ответственный коммунист в полку называется комиссаром, остальные — политработниками, они составляют «ячейку». В моей части, насчитывавшей почти 200 человек, никогда не было больше полудюжины коммунистов или политработников, и все остальные питали к ним ненависть и отвращение. Их главная обязанность, как видно, заключалась в том, чтобы подслушивать и сообщать о подозрительных репликах, но их усилия не увенчались большим успехом, поскольку комиссар, которому докладывали коммунисты, сам был коммунистом только для виду и дружил с нашим командиром.

В других петроградских полках, с которыми я поддерживал связь, было иначе. Особенно запомнился мне один комиссар, бывший слесарь по профессии. Он получил начальное образование и отличался странным сочетанием трех ярко выраженных черт: он был ярым коммунистом, необычайно честным человеком и заядлым пьяницей. Я буду звать его товарищ Морозов. Зная, что пьянство объявлено «преступлением, недостойным коммуниста», Морозов пытался излечиться от него, что, казалось бы, не представляло большого труда, учитывая, что водка стала практически недоступной с тех пор, как царь еще в начале Великой войны запретил ее производство и продажу. Но Морозов все равно напивался всякий раз, как представлялась возможность. По случаю свадьбы своего друга — спекулянта (причем настоящего спекулянта) продуктами питания он пригласил на торжество еще двух или трех полковых товарищей, с одним из которых я был хорошо знаком. Хотя в Петрограде голодали, на этом пиру было столько вкусной еды и такое разнообразие вин и спиртных напитков, вытащенных из закромов, о которых известно только наиглавнейшим «спекулянтам», снабжающим таких важных шишек, как комиссары, что гулянка длилась не одну ночь, а продолжилась еще и на следующий день. Морозов пропал из полка на целых три дня и, несомненно, лишился бы своего поста, а в случае раскрытия всей правды его поставили бы к стенке, если бы друзья клятвенно не подтвердили, что с ним произошел несчастный случай.

Но Морозова нельзя было подкупить деньгами, и он добросовестно разоблачил бы любого «спекулянта», которого обнаружил бы у себя в полку. Он страшно сокрушался после случая со свадебной попойкой. Но не из-за разгульного расточительства продуктов мучила его совесть, не из-за попустительского отношения к «спекулянту», не из-за участия в его пирушках, а из-за того, что он не выполнил долга перед своим полком и спас свою шкуру лишь благодаря умышленному обману. У него было удивительное для коммуниста чувство справедливости. На выборах в Петроградский Совет, на которых он был кандидатом от своего полка, он не просто разрешил тайное голосование, а настоял на нем — единственный случай тайного голосования, о котором мне довелось слышать. В результате его действительно избрали подавляющим большинством голосов, поскольку, помимо этой необычайной честности, он любил своих солдат, и они питали к нему ответные чувства. Разум его был примитивен, его можно было бы назвать грубо слесарным. Переменчивая судьба занесла его на теперешние вершины власти, и, судя о других по себе, он воображал, что советский режим ко всем относится так же, как к нему. Обладая большим сердцем, но слабой головой, он с большим трудом примирял беспощадное отношение коммунистов к народу со своими добросердечными склонностями, но, как правило, все сомнения разрешались одним доводом, а именно: правы только коммунисты, все несогласные — «враги государства», и он обязан относиться к ним как к таковым.

За те шесть — восемь недель, в которые я имел возможность изучить Морозова после его назначения полковым комиссаром, в нем произошли ощутимые перемены. Он стал подозрительным, менее откровенным и прямолинейным. Хотя он едва ли смог бы сформулировать свои мысли словами, было ясно, что суровость, с которой подавлялась любая критика политических распоряжений сверху, даже если их критиковали коммунисты, и жесткое насаждение железной дисциплины в партии и вне ее значительно отличались от того пролетарского братства, которое рисовалось ему. В то же время из этих оков он мог вырваться, только став «врагом государства», и в конце концов он, как и все коммунисты, объяснил крушение своих иллюзий коварными махинациями тех, кого его начальники назначили козлами отпущения, — социалистов небольшевистского толка, меньшевиков и эсеров, подлежавших полному истреблению.