Пол Дьюкс - Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

В моем полку не было культурно-просветительного комитета. Поскольку они не требовались для контроля, их организовывали не везде, в отличие от «ячеек», и в какой-то степени это зависело от инициативы комиссара. Однако, живя в основном в Петрограде, через друзей я контактировал с другими полками, помимо своего, и посещал развлекательные мероприятия, проводимые культурно-просветительными комитетами, пока наизусть не выучил пропагандистские выступления — они всегда были одинаковые. Позвольте описать вам один такой пример. Это было в полку, где комиссаром служил Морозов. На этом концерте я должен был выступать в качестве любителя-аккомпаниатора, и пришлось бы мне соответствовать, если бы одна из певиц петроградского театра нежданно-негаданно не привезла с собой профессионального концертмейстера.

(В этом обществе меня считали инвалидом, перенесшим душевные и физические травмы по злобе капиталистических верхов. По легенде, я родился в одной из приграничных российских губерний, но моего отца, музыканта, выслали из России по политическим мотивам, когда я был еще мал. Семья моя скиталась по Англии, Австралии и Америке. Начало войны застало меня в Англии, где меня бросили в тюрьму и жестоко терзали из-за отказа воевать. Плохая еда, грубость и голодовки ослабили меня физически и психически, и после революции меня депортировали на родину как нежелательного иностранца. История была правдоподобной и очень хорошо прижилась. Она объясняла мои манеры и любые ошибки в речи. Кроме того, она избавила меня от необходимости участвовать в дискуссиях, но я позаботился всех оповестить о том, что во мне горит неугасимая ненависть к подлому правительству, от рук которого я так пострадал.)

Отдельного упоминания заслуживает организатор этого мероприятия, хотя в самом концерте он играл несущественную роль. Это был матрос лет двадцати, и он заметно отличался от своих товарищей. Он был довольно привлекателен на вид, неумен, но прямолинеен и занимал должность председателя комбеда в доме, куда я часто захаживал. Я буду звать его товарищ Рыков. Как и Морозов, Рыков имел только начальное образование и совсем не разбирался ни в истории, ни в географии, ни в литературе.

История для него начиналась с Карла Маркса, на которого его приучили смотреть так, как израильтяне смотрят на Моисея; а его познания в географии ограничивались разделом земного шара на красных и всех остальных. Советская Россия — красная, капиталистические страны (которых, по его мнению, было очень мало) — белые; а эпитет «белый» был для него не менее одиозен, чем «буржуазный». Но, тем не менее, сердце у Рыкова было на месте, и именно искреннее желание улучшить участь пролетариата привело его в «партию». При царском режиме он пережил немало бед. Он видел, как его товарищей запугивали и притесняли. Первые месяцы революции оказались слишком бурными, особенно для матросов, в них действовали слишком сложные силы, чтобы человек уровня Рыкова сумел разобраться в причинах, приведших к провалу Временного правительства. В его глазах советское правительство олицетворяло саму революцию. Несколько громких фраз, таких как «диктатура пролетариата», «тирания буржуазии», «разбойный капитализм», «раскрепощение», полностью овладели его разумом, и ему казалось бесспорным, что давать определение этим терминам должны исключительно те великие люди, которые их и придумали. Таким образом, Рыков, как и большинство коммунистов, закрывал глаза на все противоречия. Он даже не пытался обсуждать политику, особенно внешнюю, о которой столько слышит остальной мир. Рыков, не колеблясь, подчинялся указаниям «знающих людей».

Он никогда не задавался вопросом, почему партия настолько малочисленна, а недовольство народа приписывал, как ему и велели, вредоносной агитации меньшевиков и эсеров — замаскированных монархистов. Рыков был из тех, кого большевики всеми силами пытались заманить в Коммунистическую партию. Три качества громче всего говорили в его пользу: он был неутомимым работником, его искренние добрые намерения служили популяризации партии, и он никогда не думал. Большевики терпеть не могут тех, кто думает самостоятельно. Рыков, будучи хорошим коммунистом, безоговорочно принял проповедуемые свыше догмы, и они стали альфой и омегой его веры. Но если требовалось что-то предпринять ради того, чтобы улучшить положение его товарищей и заодно вывести их на прямой коммунистический путь, Рыков был тут как тут. Где-нибудь в другом месте из него вышел бы идеальный работник YMCA или армии спасения, и неудивительно, что его первым делом звали туда, где речь шла о развлечении для солдат.

Зал украшали красные флаги. По стенам висели портреты Ленина, Троцкого, Зиновьева и, разумеется, Карла Маркса, увитые кумачовыми лентами и лаврами. Над сценой пристроили лозунг: «Да здравствует Советская власть», и в зале тоже висели аналогичные лозунги: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Да здравствует мировая революция!». Публика, состоявшая из солдат полка и многочисленных гостей, расселась по деревянным лавкам, не обращая никакого внимания на запрет курить.

Концерт начался с пения Интернационала — гимна мировой революции. Мелодия этой песни настолько нерусская, немелодичная, банальная и невыразительная, насколько это вообще возможно. Слушать, как его то и дело повторяют при всяком удобном и неудобном случае, — не последняя из тех бед, которые вынужден переносить русский народ при нынешнем режиме. Если сравнить его с благородной музыкой бывшего государственного гимна или с революционным реквиемом [44] Вероятно, имеется в виду песня «Вы жертвою пали в борьбе роковой», ставшая после 1917 года похоронным маршем. , который большевики, к счастью, не вытеснили никакими гнусностями вроде Интернационала, а унаследовали от своих предшественников, или с народными песнями, например «Эй, ухнем», или, если уж на то пошло, с любой русской народной музыкой, то Интернационал походит на какой-то мерзкий сорняк, торчащий посреди клумбы с красивыми и благоухающими цветами.

Те, кто знал слова, вдохновенно пели Интернационал, а аккомпаниатор компенсировал напыщенными фортепианными выкрутасами молчание тех, кто слов не знал.

Следующий номер программы составлял такой разительный контраст, что это трудно выразить словами. Это был солдатский квартет, который исполнил без аккомпанемента несколько русских народных песен и одну или две, сочиненные лидером четверки. Если вы не слышали, как русские крестьяне летними вечерами поют и пляшут среди зеленых лугов, вы не можете представить себе, что значило для этих деревенских солдат, запертых в городских казармах, снова услышать их песни. Певцы как следует отрепетировали свой номер, превосходно его исполнили, и публика встретила их с непередаваемым восторгом и вызывала на бис вновь и вновь. Наверное, они так и пели бы без конца, если бы агитатор, исполнявший обязанности ведущего и позднее выступивший с речью, не объявил, что надо придерживаться программы. Контраст между большевизмом и русскостью невозможно проиллюстрировать ярче, чем на этом примере, когда после Интернационала зазвучали народные песни. Первый представлял собой звуковую интерпретацию всей унылой и однообразной уродливости псевдопролетарского режима, вторые — выраженную в музыке невысказанную тоску русской души, стремящейся к неземному, прекрасному, духовному.