Игорь Шнуренко - Человек взломанный

Допустим, мы провозгласили существование автомобиля никому не нужной метафизикой, и описываем мотор исходя из его собственных «свойств». Но тогда можно ли рассуждать о лучшей или худшей модели, о лучшем или худшем моторе, лучшей или худшей физической теории? Лучшей или худшей она может быть лишь по отношению к реальности, которую она описывает. Провозглашая физику «вещью в себе», мы прекращаем развитие физики.

«Физика ради физики» перестает быть физикой — это несколько напоминает влияние на искусство тезиса «искусство ради искусства». Можно аргументированно показать, что этот тезис убил искусство, вынув из него душу и стимул для развития. Чтобы развивать нашу стендовую модель мотора и делать ее совершеннее и лучше, нам придется прийти к концепции автомобиля как единого целого. То есть, в случае с сознанием, вернуться к тому, что провозглашается «метафизикой».

Да, сознание в целом — это метафизика, в то время как какие-то аспекты его работы можно объяснить физикой. Но этот принцип вообще нормален для науки, мы им пользуемся, даже когда говорим о развитии вычислительной техники. Работа процессора последней модели — это физика, но его совершенствование и цель его совершенствования, и появление через год нового, более совершенного процессора — это метафизика. Более того, метафизика — это и рассказ о работе реально существующего процессора. Мы можем описать через физику голосовые частоты девушки, рассказывающей на стенде о том, как работает мотор, можем описать молекулы духов, которыми она пользуется, но сам ее рассказ о том, как работает мотор, будет чистой метафизикой.

Мартин Хайдеггер понимал нынешний торжествующий футуризм как предельное выражение историзма: «Когда историзм достигнет полноты, он захватит также просчитывание будущего, полагая при этом получить власть над «вечностью».

Просчитывание будущего — главная, пожалуй, технология «четвертой промышленной революции» — нужна для получения над ним власти. Когда это просчитывание находится под контролем существующих правительств, оно необходимо им для проецирования своей власти в будущее. Но все больше это «просчитывание будущего» переходит в руки технократических элит, которые все чаще определяют политику государств, но еще пока не правят ими впрямую — прежде всего потому, что не могут скрыть свое презрение к демократии.

Власть над историей нужна им затем, чтобы ее не терять, а для этого историю желательно раз и навсегда остановить. Крах коммунизма в 1991 году был принят за окончательную победу просчитывания будущего, но расчеты на конец истории оказались не совсем точными. Конец истории — динамический процесс, нуждающийся в постоянном контроле и обратной связи.

Просчитыванием будущего и проецированием в него власти или разнообразных схем захвата власти занимаются в мире десятки институтов. Цель вариативных планов и концепций, над которыми трудятся эти институты, именно в сохранении власти и собственности в руках тех, кто подобные исследования заказывает. «Если мы хотим, чтобы ничего не менялось, нужно изменить все», говорил герой романа Томмазо ди Лампедуза «Леопард».

Внутренняя суть власти, на которую дает право лишь капитал, не должна меняться, при этом внешние формы этой власти сменяемы и обсуждаемы. Как у Лампедузы: возможно, сардинский король для этой цели послужит лучше неаполитанского. Диктатура технократов, скрытая или прямая, может рядиться в одежды республики или монархии, авторитарного правления или олигархического, главное состоит в том, какие решения принимаются и кто является их бенефициаром.

Цель просчитывания будущего — управление им, а значит, власть над историей. Но власть технократической элиты над историей означает несвободу всех остальных — да и самой этой элиты, ибо ее поведение будет определяться принятым планом контроля над историей, и те, кто будет оказывать плану сопротивление, в том числе и из ее рядов, будут восприниматься как враги или отступники.

Свободу воли технократы приравнивают к свободе выбора, а у робота уже сегодня даже в рамках машинного обучения есть свобода выбора алгоритма. Поэтому технократы считают, все меньше опасаясь высказывать это публично, что у робота уже сегодня есть свобода воли примерно равная человеческой.

Значит ли это, что любое предсказание исторических перспектив, или работа по приближению этих перспектив есть несвобода? Нет, конечно. Здесь мы приближаемся к понятию свободы как осознанной необходимости. Осознание изначальной целостности бытия, пусть даже воспринимаемого как идеал — не того бытия-здесь, хайдеггеровского Dasein, в котором мы живем здесь и сейчас, а бытия как понимания, das Seinsverstaendnis. Бытие как понимание — это, разумеется, не мотивация, подконтрольная маркетологам или начальству по работе, не осознание того, что твоя летняя поездка в Барселону зависит от выполнения плана продаж телефонов. Это способность человека чувствовать свою связь со Вселенной, если проще. Здесь именно понимание, связанное непосредственно со свободой воли.

Только тут мы имеем дело, пожалуй, со свободой воли как свободой духа, а не как свободой выбора, к удобному наличию которой в любых обстоятельствах нас приучили экзистенциалисты. С полки в супермаркете экзистенциализма — если его воспринимать как супермаркет — можно взять любую в мире вещь, но только ваш выбор любой вещи убьет шредингеровского кота — вашу бессмертную душу. Вы платите душой за любое из того, что может быть считано, сосчитано и предложено на выбор в экзистенциальном супермаркете.

Обратим внимание на то, что Хайдеггер, всегда мысливший исторически, считал, что несвобода именно по отношении к истории делает ее тотальной, абсолютной несвободой. «Считается, что с тем, что в современности как раз не имеет веса, покончено — для «вечности», пишет он. Но эта «власть над вечностью» — иллюзия. Иллюзия, в которой нуждается «всякое не изначальное дело и действие… поскольку оно должно уклоняться от всего бездонного» и заранее спасаться тем, что допускает «просчитывание».

Современная цивилизация очень сильно отклонилась от «изначального дела». Вопрос о том, мог бы Хайдеггер отнестись к «общему делу» русского философа Николая Федорова как с тому самому «изначальному делу», мог бы составить интересную тему для дискуссии.

Если свобода воли приравнивается к свободе выбора, то у робота уже есть свобода выбора, поэтому технократы в глубине души считают, что у робота уже сегодня есть свобода воли примерно равная человеческой.

С другой стороны, человеческая жизнь алгоритмизируется, и с точки зрения экзистенциального супермаркета и человек, и робот воспринимаются одинаково. Приравнять роботов к людям — это то же самое, что приравнять людей к роботам.