Игорь Шнуренко - Человек взломанный

Предопределенность — возможно, кажущаяся — создания Цифрового Левиафана и его глобальной власти может внушить чувство безысходности, схожее с тем, что испытывали люди в нацистских концентрационных лагерях. Они попадали в место, откуда, казалось бы, не было возврата, не было спасения. Точно так же сегодня технократы говорят нам, что всё предопределено, что мы имеем дело с естественным процессом эволюции, которому нам нечего противопоставить. Тут, конечно, явное противоречие с другим их тезисом, о том, что мы пришли к этапу, когда человек взял дело эволюции в собственные руки. То есть наступила эпоха автоэволюции человечества — когда оно взяло, впервые в истории, контроль за своей судьбой. Но если мы сами теперь можем определить параметры человеческого существования и развития, то о какой предопределенности речь? Значит, всё зависит от нас?

Нет, говорят нам, не зависит. В этом заключается парадокс автоэволюции: человек впервые в своей истории, говорят нам, получил возможность изменить себя настолько, что результатом будет новый вид — но при этом всё это развитие предопределено. Мы имеем полную техническую возможность изменить наш организм, дополнить его и улучшить, но при этом мы есть закон экономической эффективности, и против него не пойдешь. Почему не пойдешь? Почему мы не можем даже слегка изменить экономический строй? Почему мы не можем вернуть науку науке, вернуть ей самоуправляемость эпохи великих открытий XVIII–XX веков? Почему, вроде бы получив контроль за своей эволюцией, человечество полностью отдалось на волю Цифрового Левиафана? Почему мы больше не вольны строить проекты будущего, передав их полностью технократам? Не выглядит ли эта свобода от эволюции рабством?

Ставя эти вопросы, мы прикасаемся к чему-то самому важному и самому болезненному для тех, кто видит себя в качестве необогов, это те вопросы, которые они сами от себя гонят. Будут ли они сами как необоги иметь возможность управлять собственным будущим, за счет неолюдей, разумеется — или созданная ими сверхмашина сделает их самих частью себя, и в итоге не будет принципиальной разницы между необогами и неолюдьми? Эти вопросы будут мучить кандидатов в необоги всё время на пути к их предполагаемому господству над эволюцией.

Сегодня же технократы делают всё, чтобы эти вопросы не звучали, не потому, что они какие-то злоумышленники, и даже не потому, что плохо знают философию, а именно потому, что они находятся внутри созданной Левиафаном замкнутой системы власти/знания, и эта система не может ставить под сомнения себя саму. Чтобы радикально менять себя, любая подобная система требует некоего импульса со стороны, извне этой системы. Система может обладать обратной связью — в случае Цифрового Левиафана эта связь крайне изощренная — но даже в этом случае она может лишь немного варьировать и подстраивать свои параметры в зависимости от изменений в окружающем мире. Чтобы изменить себя существенно, изменить свою архитектуру, система нуждается в революции — или во вмешательстве наподобие вмешательства в сталинскую систему самого Иосифа Сталина.

Интересная точка зрения на Сталина и его систему приводится в книге американского социолога ленинградского происхождения, профессора Калифорнийского университета Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение». В этой книге Юрчак анализирует судьбу созданного Сталиным государства, которое вполне можно считать социалистической версией гоббсовского Левиафана. Сталин создал замкнутую саму на себя систему, но он же мог и менять её, обладая четким пониманием ее архитектуры, пишет Юрчак. Он знал, как из какого материала она была построена, знал тонкости её балансировки, её слабые и сильные стороны, но, самое главное, в нем сохранилось понимание мира вокруг этой созданной им системы, и воля к её изменению. Именно поэтому он мог менять её достаточно радикально. Когда Сталин умер, система потеряла не только своего архитектора, но и заказчика, и собственника, и пошла вразнос. При этом она долго еще держалась по инерции за счет «гипернормализации» — то есть создания видимости того, что всё, что происходит, нормально, что альтернативы этому нет.

В СССР 1980-х, например, практически все чувствовали абсурдность происходящего, несоответствие содержания системных лозунгов реальности. Не имея своего собственного видения будущего, элита сосредоточилась на создания иллюзии нормальности через формальные ритуалы, в которых участвовали все. При этом форма и содержание как бы менялись местами — элита внимательно следила за тщательным соблюдением всех принятых формальностей, взяв под полный контроль производство образов, и пресекала малейшие отклонения. В итоге за образами возникала тень смыслов, не предусмотренных системой, и сами понятия содержания и правды становились неустойчивыми, зыбкими, пропадали из поля зрения, замещенные липовыми, фейковыми по сути конструкциями.

Побочным эффектом господства гипернормализации является уничтожение возможности будущего. В СССР, например, не приветствовалась фантастика, она могла существовать только если принимала открыто дидактические, образовательные, педагогические формы. Некоторые писатели, правда, очень умело пользовались такими формами как прикрытием — интересно, что цензоры при этом ничего не могли сделать, ибо были соблюдены все внешние формальности, а о реальном содержании и его толкованиях говорить было попросту нельзя. Однако образ будущего в позднем СССР рисовался либо как вечное продолжение настоящего, либо как реставрация капитализма, что тоже означало погружение в вечное настоящее — только настоящее с другой стороны «железного занавеса». Коммунизм всё сильнее воспринимался как отвлеченный набор риторических формул, а тоска по будущему, несмотря на всю гипернормализацию, в обществе сохранялась. Поэтому капиталистическое настоящее стало в массовом сознании неким заменителем коммунистического будущего.

Эта ситуация повторяется и в посткапиталистическом обществе сегодняшнего дня, где брежневской «гипернормализации» соответствует постправда. Мир все так же стабильно абсурден, хотя при этом и непредсказуем. Но каждое странное событие происходит не здесь, а где-то, как в советской прессе трудящиеся Гондураса всегда собирались на свою очередную забастовку, в то время как в дома в Витебске новостью месяца было открытие фонтанов. Непредсказуемость событий в дальнем мире очень важна для гипернормализации и формирования роя. Ведь после потока сюжетов, которые каждый день обрушивают на аудиторию СМИ и соцсети, у людей возникает стойкое ощущение, что они ничего не в силах изменить, что развитие вышло из-под человеческого контроля. При этом всё вокруг — политики, СМИ, ученые эксперты, селебритис и всевозможные авторитеты, массовая культура и соцсети убеждают людей в том, что такое состояние нормально, что другого не дано, что человечество движется к некоему будущему, но это будущее будет таким же, как и сегодняшнее гипернормальное настоящее. Просто всего будет больше — гаджетов, товаров, машин, компьютеров, систем связи, иммигрантов, миллиардеров, селебритис, свободного времени. При этом тезисы о том, что экономическая система стоит на правах человека, защищает свободы и приносит блага всем повторяются как фон, хотя в них верит еще меньший процент, чем при СССР верили в коммунизм. Средства массовой обработки сознания все больше персонализируются, но ровно для того, чтобы сначала использовать человека как ресурс, а потом при помощи этого ресурса контролировать и управлять поведением не только его, но и таких же как он.