Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

Бездари похожи друг на друга бездарностью, таланты — одарен­ностью. Все сказанное выше о Михаиле Александровиче Ульянове я мог бы с чистой совестью отнести к Алексею Васильевичу Петренко. Это уникальный актер и человек. Я благодарен судьбе, что познакомил­ся с этим человеком, снял с ним два фильма, приступая к новой работе, я прежде всего думаю, как занять в новом фильме этого чудного артиста. Я горжусь нашей дружбой, горжусь, что есть на свете Галюся (жена Петренко), человек, так много сделавший для меня в жизни. Я могу написать о них книгу, но сегодня я хочу вспомнить, как начина­лись наши отношения, как мы вместе сели в "Наш бронепоезд"...

Я был в шоке от первого дубля. Я видел разных артистов, но то, что начал делать Петренко, убило меня. Я не знал, что ему сказать, не мог внятно сформулировать замечания. У каждого артиста своя манера работы. Оговорив с Алексеем Васильевичем сцену и договорившись, что в ней надо играть, я сделал паузу между съемками, дав возмож­ность Петренко подготовиться. Ему поправили грим, все вроде готово в павильоне, а артиста нет. Я увидел Алексея в другом конце павильона. Он быстро ходил между декорациями другого фильма, размахивая руками, и что-то про себя говорил. Я понял, что он артист, который готовит к сцене себя сам. Я не стал мешать. Пусть. Подошел к Галине Петровне, жене, спросил:

— Это манера Алексея Васильевича?

— Не мешайте ему, Миша,— сказала Галина Петровна. Это потом, позже, я стану называть ее Галюся.— Пусть он походит по павильону. Я знаю его давно, и если у вас все готово, скажите мне, я позову.

Охранник сталинского лагеря, которого играл Владимир Гостю­хин, приезжает к своему бывшему начальнику кадров ГУЛАГа Пухову с надеждой убедиться, что все, что они делали в лагерях,— справедливо и в убийстве людей они неповинны.

Пухов встречает его словами:

— Вот, посмотри, что сделали с Пуховым. В подвал к Пушкину посадили в благодарность за мою работу.

— А пенсию тебе разве отказали? — спрашивает Гостюхин.

— Пенсия? Кость! А я не собака! Я на любой работе работать могу, и меня не унизишь! Всегда Пуховым останусь!

— Ты вроде с детьми работал?

— Два года начальником лагеря. Ушли. Дети — мерзавцы, хоть и пионеры, вожатые — бездельники и проститутки, думают только о разврате. А сейчас сюда швырнули, в это паучье гнездо. Старики еще побаиваются — все же мы их воспитали, а молодежь — поганки! И это их из наших советских вузов выпускают! Ничего святого, что думают, то и говорят! Я писал, писал в ЦК, но аппарат у нас не тот, засорили аппарат. Взяточники, бюрократы! Никто ничего не хочет делать! Пол­ная запущенность!

Петренко начал сцену мощно: высокий и крупный Пухов с чув­ством собственного достоинства шел между скульптур пушкинского запасника и, увидев своего бывшего сослуживца в исполнении Влади­мира Гостюхина, вдруг преобразился, вошел в раж и начал сцену с обидой на всех за свое униженное состояние. В конце дубля вдруг побледнел, Галя в испуге кинулась к нему, мы уложили Алексея на диван, послали помощника режиссера за таблетками. Он лежал — могучий, как Шаляпин на знаменитой фотографии,— и никто из нас, бездарей, не мог помочь великому русскому артисту.

Принесли таблетки, Алексей съел их, полежал немного, потом под­нялся и вновь с чувством собственного достоинства пошел между скульптур пушкинского запасника. В этом дубле, увидев Кузнецова, он обрадовался встрече с близким человеком, начал от радости плакать, рассказывать о своей ужасной жизни в подвале Пушкина. Это был совсем другой вариант сцены. Юра Елхов снял его, мы сели у монито­ра и посмотрели.

Алексей Васильевич сказал:

- Нужен еще вариант? Что скажет режиссер?

Так начиналась наша первая работа.

- Режиссер скажет, что начинать со слез неверно.

- Почему?

- Надо начинать с радости встречи. Только тогда, когда Гостюхин спросит о пенсии Пухова, тем самым задев самое больное у него, он дает возможность ему открыться, а открывшись, проронить слезу. Мы все знаем, как плакал Гитлер, и Пухов начнет плакать только тогда, когда будет задето его самолюбие.

- Он правильно говорит,— скажет за моей спиной Галя.

Так начинались наши отношения.

- Я понял!

Со временем мы будем понимать друг друга с полуслова, а тогда, на первой нашей картине, мы присматривались друг к другу, вернее, они присматривались ко мне. Я знал, что в их доме есть один друг — Ни­кита Михалков, а потом появился я. Приезжая в Москву, я буду ездить на электричке в Балашиху в их загородный дом, Галя будет кормить меня потрясающим украинским борщом, который Алексей ест утром, днем и вечером. Мы будем говорить о кино, генерале Лебеде, который тоже стал их большим другом, потом сделаем документальный фильм о замечательном русском писателе Викторе Астафьеве. Мы будем зво­нить друг другу, у нас появятся замыслы на будущее, и мы будем жить этими надеждами.

Он снова шел среди скульптур пушкинского запасника, с черными нарукавниками на пиджаке, в галифе и хромовых сапогах. Шел будто сквозь строй стоящих перед ним заключенных. Увидев Кузнецова — Гостюхина, замер от неожиданности, и слезы радости потекли по его лицу. Потом бросился к нему, как к спасителю, и стал говорить о своем унизительном положении среди этого быдла, окружающего его в пуш­кинском подвале,— в нем забурлила кровь, старая лагерная закваска. Пухов стал преображаться и поносить все на свете. Он постепенно оживал и становился тем Пуховым, которым был раньше. Это было третье решение, оно и вошло в картину. Тогда я понял, что Петренко — актер третьего дубля.

Наша работа — это работа большого коллектива. Съемочная груп­па — это в среднем сорок-пятьдесят человек, и ты вступаешь с ними в странные отношения. Ты влияешь на них, но и сам испытываешь их влияние. Однако в голове держишь собственную задачу, и в итоге получается не совсем то, что ты хотел, потому что на окружающий мир, на снимаемую сцену твоими глазами смотрит оператор, актер исполняет то, что ты определил, но по-своему. Потом смотришь мате­риал и видишь, что это уже не совсем твое. Твоя идея оплодотворена другими. Впрочем, я редко жалею о том, что ранее написанное претер­певает некоторые изменения. Потому что люблю этот вольный про­цесс самой работы, самого общения с актерами.

За многие годы работы на студии я редко менял съемочную груп­пу. У меня почти на всех фильмах был один и тот же директор — Алексей Михайлович Круковский. Умный, деловой, преданный кино человек. Я не могу сказать, что он был предан именно мне, но то, что его жизнь на киностудии была связана со мной,— это факт. Каждый раз, начиная новый фильм, он говорил мне:

— Зачем ты опять лезешь на рожон?

— Какой рожон?