Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

Ему отвели самое плохое место на Московском кладбище, в болоте.

— Что делать, Миша?

Ко мне бросилась Тамара, вся в слезах.

— А что?

— На кладбище требуют тысячу долларов за новую могилу в хоро­шем месте.

— Кто требует?

Я не совсем понимал, о чем идет речь.

— Ну, эти...

Она не могла плакать, уже все было выплакано.

— Ты выбрала место, где хочешь похоронить?

— В первом ряду, от ворот... Слева, как заходишь...

— Суки...

Я бросился к телефону, набрал номер Владимира Петровича Заметалина, вице-премьера правительства Линга, объяснил причину звонка.

— Напишите заявление на имя вице-премьера правительства и срочно привезите ко мне,— сказал Заметалин.— Я подпишу, вы отве­зете в горисполком, и там будет принято положительное решение. Только определитесь с местом!

— Уже определились!

Я положил трубку. Вокруг стояли студийные люди, ждали решения Заметалина. Со стены смотрел на меня Туров. Его портрет давно висел в кабинете, со времен образования студии имени Тарича, которой руководил Виктор Тимофеевич.

— Вот, дорогой друг! — сказал я, обращаясь к портрету. — Похоро­нить тебя не можем как следует! Надо писать заявление, на заявле­ние — резолюцию члена правительства, и только тогда мы похороним тебя в первом ряду у входа, где лежат лучшие люди нашей страны.

В первом ряду и хоронили...

— Прощай, Витя!..

Прогремел салют...

— Прощай, мой дорогой друг!..

Я бросил со всеми вместе горсть земли на гроб...

— Прощай, Виктор Тимофеевич!..

Стали закапывать...

— Пусть земля для тебя будет пухом!

И все! Нет больше Турова, нет человека, всю свою жизнь сражав­шегося за национальную культуру! Нет человека, прославившего свою землю, и теперь эта земля приняла его в свои объятия.

— Прощай, Витя!

На поминках в гостинице "Октябрьская", в том же зале, где не­сколько дней назад он прощался со всеми нами, собрались все те же люди. Говорили речи, вспоминали Витю, а потом началось что-то неприличное — Володя Гостюхин вышел на середину зала и стал петь белорусские песни, которые он плохо поет. Кто-то возмутился. Но зал завопил, что Туров любил жизнь и мы его должны вспоминать с песня­ми! Стыдно было слушать. Я не претендую на христианскую правоту, но мне все это было не по душе. У меня была одна боль: отношение власти к художнику! Похоронить как следует не могли, писали унизи­тельные письма, просили в порядке исключения дать хорошее место на кладбище! Это разве не позор? Какие песни! Это позор для всей нашей культуры! Позор для всех нас! И урок на будущее! Но кому об этом можно было сказать?..

В конце вечера, когда уже расходились, к нам с Лилей подошла сестра Виктора Тимофеевича, остановилась возле меня и со злостью сказала:

— Ненавижу!..

Сказала, чтобы все слышали...

— Ненавижу!

— За что?

Голос у меня дрогнул...

— Ненавижу!

Ее увели, а я долго не мог опомниться, понять, за что меня можно ненавидеть?

Лиля пыталась меня успокоить:

— Ты прости ее, у нее горе...

— Я понимаю...

— Не обращай внимания...

— Мы столько лет дружили с Витей...

Он всегда был для меня уважаемым человеком. Я приходил в его дом, как к себе домой. Я делился всем, что было у меня на душе. Я по­ехал на студию только потому, что здесь работал Туров. Все мои несчастья на студии начались с Турова, когда на страницах журнала "Искусство кино" я объяснился ему в любви, будучи совсем незнаком с ним, и все мои будущие коллеги возненавидели меня только за то, что "в Бело­руссии есть один режиссер — это Туров",— сказал я тогда, но те же слова я повторю и сегодня. Он сделал то, что ни один из нас не сделал!

Разве за это можно ненавидеть?

Может, какую-то тайну Витя унес с собой в могилу, но какую именно — я не знаю! Я знаю только одно, что в последнее время Витя очень ревностно относился к моим призам на европейских кинофес­тивалях, моим поездкам по Европе, где я был в качестве члена жюри престижных кинофестивалей. Я старался не афишировать это перед Витей, но всякий раз чувствовал "прохладу" с его стороны.

Разве можно за это ненавидеть?

Я хорошо знал его маму. Мы не раз ездили к нему в Могилев, ездили к моей маме в деревню. Мы целые дни проводили вместе, и нам было очень интересно друг с другом. У меня по сегодняшний день нет такого друга, каким был Витя! Как он знал про меня все, так и я про него! У нас не было секретов. Мы могли часами говорить, обсуждая фильмы нашей студии. Порой, придя на работу, мы закрывались в его кабинете и до позднего вечера не выходили, потом ехали в его холос­тяцкую квартиру и сидели до поздней ночи. Так продолжалось годами. Я боготворил Турова! Кого любил он — того любил и я. Кого он ненавидел — ненавидел того и я. Его друзья были моими друзьями, его враги — моими врагами.

Разве можно за это ненавидеть?

Я долго не мог опомниться после смерти Турова! Такое же чувство было у меня, когда похоронил маму. Мне трудно было приходить на студию. Я был одинок, и мне никого не хотелось видеть. Я ненавидел директора студии Ивана Калинку только за то, что он пообещал в кабинете Турова сделать музей, а через сорок дней посадил туда своего заместителя. И никто ему не возразил!

— Ты же обещал,— сказал я ему.— Люди помнят! Что ты делаешь?

— Понимаешь, старик,— мямлил он,— комнат не хватает...

— Не хватает, потому что в аренду сдаешь... Валюту в карман качаешь,— сказал я ему,— Стыдно! Перед Витей стыдно!

— Сходи в министерство...

— Может, еще заявление написать, как на могилу? Мудак ты!

— Принято решение: мемориальную доску на здании студии от­крыть...

— Пусть остался бы кабинет как память для будущих поколений! Другой Туров не скоро будет на студии!

— Все пройдет!

— В этом ты прав...

Так и не сделали студийный музей Турова. Первые недели еще вспоминали о Вите, но потом забыли о нем, как будто и не работал на студии. Так было и с Виталием Четвериковым, и с Борисом Степано­вым, так, вероятно, будет и со мной! Больно об этом писать, но, может, это и есть жизнь? Мы живем теми, кто рядом, кого видим, с кем ежедневно общаемся! А как же быть с памятью?

Между первым днем нашего знакомства зимой 1974 года и днем похорон осенью 1996-го — целая жизнь! Мы дружили более двадцати лет. Все было между нами: и споры, и ссоры. В критические моменты судьбы студии мы шли с Витей в ЦК, нас принимал Кузьмин, и вопро­сы все решались. Никто об этом не знал, все думали, что вопросы решались в Госкино БССР, а на самом деле — в ЦК: квартиры, звания, судьба Союза кинематографистов.

Его везде любили, его принимали как национального героя. Он умел сказать, объяснить, умел слушать, был сдержан, мог отстаивать свою точку зрения, но отстаивал с таким обаянием, что ему уступали. В этом был весь Туров! У него не было расхождений между внешними и внутренними данными. В нем все гармонировало.