Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

— Ты все знаешь! Мне Ульянов сказал, что тебе звонил! Поздрав­ляю! Раиса Максимовна осталась очень довольна фильмом! Тебе везет. Твой второй фильм смотрит сам Михаил Сергеевич! Поздравляю!

— Спасибо!

— Посылаем фильм на фестиваль! Осенью сделаем премьеры по всей Германии!

— Почему Германии?

— У нас соглашение с немецкой стороной!

Я не поехал на кинофестиваль в Югославию, поехал Гостюхин и получил приз за лучшую мужскую роль. На Всесоюзном кинофестива­ле "Созвездие" актеры "Нашего бронепоезда" — Ульянов, Гостюхин, Фи­липпенко — забрали все награды.

В Германии, где мы были с Сашей Филиппенко осенью, нас встре­чали с восторгом. Еще бы! Уже была снесена берлинская стена, оста­лась одна лишь плита с фотографией целующихся взасос Брежнева и Хонеккера. На улицах Западного и Восточного Берлина валялись бан­ки из-под пива. Повсюду царила эйфория. Произошло то, о чем мечтал каждый немец. В окнах домов, магазинов, отелей, государственных учреждений висели портреты Горбачева как спасителя нации. Они висели в Берлине, Дрездене, Мюнхене, Франкфурте-на-Одере и во Франкфурте-на-Майне, в Ганновере и Бонне. Было ощущение, что падение берлинской стены открыло границу между Советским Союзом и Германией: такого количества туристов, как в этом году, я больше никогда не видел. На площади у Бранденбургских ворот они организо­вали такой рынок — что там наша Комаровка... Продавалось все: от водки до орденов Ленина и Звезд Героев Советского Союза.

Я шел между рядами этого рынка, и у меня щемило сердце.

— Вот плоды нашей перестройки,— говорил Саша Филиппенко.— Скоро себя продавать будем! Наши девки нахлынут, телеса продавать будут! Все впереди, Пташук!

Генеральские погоны, шапки-ушанки, сапоги, ордена, медали, офи­церские мундиры, водка — русская, украинская, белорусская. Так мно­го водки, "Советского шампанского", что, казалось, можно было споить весь объединенный Берлин. И еще много удочек, крючков, как будто каждый немец рыбак, и много-много детских игрушек

Я остановился возле молодой пары. На мужчине была новая гене­ральская шинель, на плечи женщины наброшен генеральский китель с золотыми погонами.

— Продаете? — спросил я.

— Продаем!

Молодому человеку было лет тридцать.

— И шинель, и китель?

Я пристально смотрел ему в глаза.

— И шинель, и китель,— невозмутимо ответил он. — И вот еще это...

Он приподнял ворот шинели — там была прикреплена Золотая Звезда Героя Советского Союза.

— За сколько?

Голос у меня дрогнул.

— Сколько дадите!

Я посмотрел на Филиппенко. Саша с ненавистью смотрел на парня.

— Откуда вы приехали? — спросил я.

— Из Минска.

— Земляки! — съязвил Филиппенко.

— Ваш дед Звезду Героя за Берлин получил?

— За Сталинград!

Мы отошли в сторону. Долго молчали.

— Победители! — сказал Саша.

— Внуки победителей! — уточнил я.

— Сволочи и подонки! Морду бить хочется! Ладно — водка, пусть спивается немчура, хрен с ней, но Звезду Героя продавать — извини! В мозги не укладывается! — Саша с трудом себя сдерживал. — Я точно тебе говорю: скоро все пойдет на продажу! Вся страна!

Это мое первое впечатление от Германии.

Разница между Западным и Восточным Берлином была во всем: в архитектуре, чистоте улиц, рекламе, витринах магазинов, машинах. Западные немцы не принимали "наших", и только молодежь тянулась друг к другу. На концертах западных ансамблей площади Восточного Берлина ходуном ходили — такого массового единения молодых душ я еще не видел! Берлин ликовал! Я благодарен судьбе, что пришлось быть свидетелем этой эйфории!

Потрясло меня советское посольство в Бонне.

Это второе и самое сильное впечатление от Германии.

Началось с того, что в столовой нашего посольства у Филиппенко украли кошелек с деньгами. Он положил его у кассы. На секунду ото­шел посмотреть меню и когда вернулся, кошелька уже не было. Мы подняли скандал, позвонили в секретариат посольства, и через не­сколько минут кассирша вернула Саше кошелек. Потом мы пошли в универмаг посольства, и то, что там увидели, нас потрясло.

Центр Европы, вокруг роскошные супермаркеты, а здесь хаос: меж­ду овощным и промтоварным отделами натянута морская веревка, морковка лежит среди радиоаппаратуры, охрану несет толстая, с огром­ным начесом на голове тетя. Как будто мы не в центре Европы, а в таком захолустье, которое даже в России редко увидишь!

Нас везде сопровождал атташе по культуре. Он видел нашу реак­цию, но делал вид, что ничего не замечает.

— Когда мы научимся чему-нибудь? — буйствовал Филиппенко, выйдя из универмага.— Когда мы станем людьми?

Атташе по культуре молчал.

— Центр Европы! Десять метров до забора, разделяющего совет­ское посольство с центром Европы, и там другая жизнь! Стыдно! Стыд­но кому сказать! Стыдно за великую культуру! Стыдно за великую страну!

— Великой скоро не будет!

Мы тогда не придали значения словам дипломата, но он предска­зал то, что позднее произошло в Беловежской пуще.

Третье потрясение — "Сикстинская мадонна".

Мы два дня были в Дрездене и два дня провели в знаменитой Дрезденской картинной галерее. Идешь по залу — дрожь берет, кажет­ся, что на тебя кто-то смотрит. Оглядываешься и видишь Ее! Она, как магнит, тянет к себе! Ты не в силах совладать с собой, ты не подчиняешься себе, ты принадлежишь Ей! Это поразительное чувство! Я на всю жизнь запомнил состояние, овладевшее мной в те минуты. Возвращался домой, а перед глазами — Она! Она на всю жизнь стала моей! Вот такая сила искусства!

Потрясения от премьер "Нашего бронепоезда" у меня не было.

Западный зритель далек от наших проблем, они ему непонятны. Если наш главный герой убийца, то, с их точки зрения, он должен сидеть в тюрьме. У них одна правда — правда закона! Никакими супер­звездами их нельзя убедить в том, что охранники лагерей виновны. Их мало интересовало наше кино, их интересовало, что у нас будет даль­ше? Куда пойдет перестройка? Как мы к ней относимся?

— До тех пор, пока будет существовать в вашей стране коммунис­тическая система, никакой перестройки не будет! Она ничего не даст! — говорили они на каждой встрече.— Надо запретить коммунистов!

В Шереметьево меня встретила Анжела, она уже была студенткой второго курса актерского факультета Щепкинского училища. Я каждый раз записывал наши встречи, вел дневник, знал, что когда-нибудь эти записи понадобятся...

Из дневника. 09.02.1989

Восемнадцать лет назад я оставил Москву, где так хотел жить и работать. Восемнадцать лет я приезжаю сюда гостем, и все уже мне здесь чужое: и этот памятник, у которого простаивал часами, и улица Горького, по которой столько пройдено, и до боли знакомые дома, названия магазинов. Все здесь было когда-то родным. Я с таким трудом рвал с ним, плакал, когда оставлял Москву, и каждый приезд болезнен­но отзывался в моем сердце. И вот я стою у Пушкина, и сердце уже не щемит. Ищу глазами, жду, когда над толпой, над массой московского люда появится моя дочь. Она выше их на голову. Мои глаза равнодуш­но смотрят на открытый Западом "Макдональдс", уши слышат рев толпы: