Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

- У меня нет имперских замашек, но так нельзя! Народ все видит, его не обманешь! Буш ему слово, а он ля-ля-ля да ля-ля-ля! Тот смотрит и улыбается: "Давай, мол, Миша!" Попробуй они так при Сталине, даже при "бровастом"...

Еще выпили.

Женя закурил, пересел в угол, взял пепельницу, поставил на тум­бочку и долго молчал.

- Сидит в русских Сталин,— сказал я.

- Какой Сталин? — удивился Женя.

- Страх!

Женя подумал.

- Нет! В каждом русском не страх сидит! Нет!

- А что?

- Горькая обида! Все нас шпыняют, все на русских валят! Прав Валентин Распутин: может, не им, нам надо от всех отсоединиться! Слава Богу, у вас в Белоруссии этого нет, а то все: литовцы, эстонцы, латыши, кавказцы... все ненавидят русских! За что? Такая нация! Сто семьдесят миллионов! Шутка? Сами в нищете живем — им отдаем! Обидно!

Включил телевизор. С экрана ревела толпа:

- Долой КПСС!

- Долой КГБ!

- Да здравствует свободная Россия!

30.01.1990. Вторник

Всю ночь шел снег, и мой балкон так побелел, что утром я не узнал его. Белый снег, тишина, приглушенные разговоры в коридоре — все настраивает на постижение самого себя. Если бы только шел сцена­рий... Но он не идет. Бессмысленное проведение времени.

Сегодня мне сорок семь лет. Тридцать три года назад, когда я шел в Ляховичи выписывать метрику, я ошибся в подсчетах. Родился я не двадцать восьмого, как записано в паспорте, а тридцатого января сорок третьего года, в субботу, когда садилось солнце.

31.01.1990. Среда

Не нахожу себе места. Обитатели "ночлежки" расползлись по но­мерам, как мыши. Что-то не ладится, все стоит на месте, как этот белый снег за окном, как дымка, в которой ничего не видно, кроме грязной дороги, ведущей в подмосковное Давыдково.

01.02.1990. Четверг

В Матвеевское приехал работать над пьесой главный режиссер Центрального театра Советской Армии Леонид Хейфиц. Минчанин, купаловец.

— Знаешь, Миша, я считаю, что Григорьев — враг театра,— сказал он мне в коридоре, когда возвращались с обеда.

— Почему?

— Сколько я гонялся за ним, хотел "Наш бронепоезд" в театре поставить. Отказался делать пьесу.

Женя молчал.

— За ним все лето Ульянов гонялся, хотел в Вахтанговском поста­вить. Ефремов — во МХАТе,— сказал я.

— МХАТа уже нет! Рассыпался! Ни "Чехова", ни "Горького" нет!

— Жаль.

— Чего жалеть? У меня такое ощущение, что Ефремов был хорош в своей студийной работе, в подполье, в оппозиции, а когда все стало открыто, он провалился, не состоялся как личность! Жаль, что наша с вами работа не состоялась,— сказал он Григорьеву.

— Фильм-то наш видел?

— Поздравляю. Мне Евтушенко о нем сказал. Он всех своих друзей водил в "Художественный" показывать "Бронепоезд".

Помолчали.

— Что в театре? — спросил я.

— Вчера на "Павла I" Лигачев приходил. Он, жена, сын, невестка. С утра в театре паника была: оцепили театр, охрана в зале... Я с ним встречался, когда он работал в Томске. Мы на гастролях там были. Я тогда сказал своим: этот человек будет стоять на Мавзолее. Так что я провидец! — И улыбнулся.— В антракте пили кофе... Начальник теат­ра аж побелел, когда я рассказал Лигачеву свое предвидение.

— А он?

— Промолчал, ни слова. Меня поразило другое... По его словам, наш народ живет хорошо и нет предмета для волнения. Маска, а не человек! Все привезли с ним: икру, деликатесы...

— Его бы завести в дом престарелых, что напротив, чтоб посмот­рел, как доживают свой век люди! Что там творится! Это мы здесь жиреем, а там — нищета! — сказал Женя.— Я был там, видел!

— Добром это не кончится!

— Куда дальше...— Хейфиц помолчал.— Стоит на Мавзолее, топ­чет Ленина! Это же кощунство! Ни в одной стране, ни в одной рели­гии такого нет, чтобы прах человека не был предан земле!

Срок пребывания в Матвеевском подходил к концу, а сценария еще не было.

02.02.1990. Пятница

Я был в отчаянии.

— Ты дергаешься, а я такой человек, все с мелочей начинаю,— успокаивал меня Григорьев.— Я про своих героев должен все знать! Я еще зубами не вцепился! Пока только когти впустил! Вот вцеплюсь зубами...

И долгое, долгое молчание.

— Это тайна, брат...

Я веду себя с Женей тактично, стараюсь не давить на него.

— Я работаю, готовлю себя к родам... как женщина...

Он тоже нервничал: встал, закурил, прошелся по комнате, подошел к окну и долго стоял не оглядываясь.

— Думаешь, все наши разговоры, то, что мы видим и слышим по телевизору, проходит даром?

— Нет, конечно.

— Так чего ты нервничаешь?

Он повернулся ко мне.

— Я знаю одно — весь фильм должен быть сфокусирован на Ста­лине! Он — стержень! Сегодня наш народ хочет видеть Сталина! Ты пригласишь на эту роль Петренко! Он великий артист! Он будет так играть, что народ, сидя в зале, будет путать — настоящий его Сталин или ненастоящий! Вот в чем сила искусства! Это должно быть страш­но! Кто-то сказал, что Россия вышла из гоголевской шинели! Так вот наш народ, наше с тобой поколение — из сталинской! Брежнев, Хру­щев, Чапаев... С этими будет проще!

Я старался не перебивать Женю.

— Представляешь, какая будет грандиозная сцена? Они отмечают свое первое выступление! Свою премьеру! Надо идти за водкой, а за ней — грандиозные очереди! Кому идти? Хрущев говорит — надо бро­сить жребий! Бросают! Выпало Сталину! Брежнев говорит: "Надевай френч и шуруй! Тебя народ больше любит, чем меня!" И он пошел, пошел вдоль длинной очереди, в маршальском костюме, с лампасами и авоськой в кармане! Представляешь, какой это может быть проход Сталина? И как может пройти Леша Петренко?..

Женя вошел в раж.

— Или вот Чапаев... После первого представления его позовут в военкомат выступить перед новобранцами! И он скажет: "Товарищи бойцы! Вы все помните Чапаева, помните, как я тонул, помните, как вра­жеская пуля достала меня в реке!" Его надо играть в дрезину пьяным. Чапаев любил выпить, об этом история знает! Петька не раз его выру­чал!.. Самое трудное - Брежнев! Его никто не принимает! Его никто не слушает! С Хрущевым мы разберемся! Там есть за что зацепиться, а вот с Брежневым будет трудно! Надо найти похожего артиста. Кто его играл в "Победе"?

— Матвеев, Еременко-старший...

— Нет, нет, нам нужен свой Брежнев! Вот в Ленинграде есть такой артист... Не знаю, в каком он театре. Высокий такой, с густыми бровями...

— Леонид Неведомский... Из Товстоноговского театра...

— Может, его пригласить?

Он помолчал. Потом опять загорелся.

— Представляешь, между Сталиным, Хрущевым и Брежневым все время распри! Не между героями, а между исполнителями... Когда они попадут на деревенскую свадьбу, народ захочет видеть только Сталина и Чапаева! Что делать Хрущеву и Брежневу? Предположим, они пошли готовить ужин, и Брежнев чистит картошку... Пьяный мужик со свадь­бы неожиданно видит Брежнева в генеральском иконостасе...