Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

— Миша! Ее ни одна прокатная организация не купила! Я боюсь ее показывать в Минске! — сказала Кира по телефону.

— Минск очень театральный и кинематографический город. Тебе все понравится. Не пожалеешь!

Это были незабываемые для нее дни! Молодежь рвалась в киноте­атр "Октябрь", где шли премьеры фильма. В зале яблоку негде упасть. Мы еще только поднимались по ступенькам на сцену, я еще не успел представить Киру, а зал уже гремел от аплодисментов.

После фильма мы опять поднялись на сцену. Люди встали и долго аплодировали Кире, передавали записки. Их было много, и каждый ответ сопровождался аплодисментами.

— У меня такого никогда не было! — сказала она после первого сеанса и усомнилась: — Может, это все вы подстроили, договорились заранее и меня, как дурочку, надуваете?

— Еще что придумай!

— У меня, Миша, правда, никогда такого не было!

Все это повторилось на втором сеансе и уже в другом кинотеатре.

— Я не могу опомниться! — ликовала Кира в машине, когда мы возвращались с премьеры.— Какой у вас роскошный город!

— Люди!

— Для меня город — это люди! Я много ездила по стране, но такого нигде не видела!

Через год я встретил ее в гостинице Госкино СССР, она только что вернулась из Америки и вечером улетала в Одессу.

— Не могу забыть Минск! — сказала она мне на лестнице гостиницы. — Америка - богатая страна. Все любят своих звезд, идут на них, но таких людей, как у вас, я не видела в Америке. Минск и белорусы - это что-то особенное! Я, когда вернулась в Одессу, всем рассказывала о поездке, и мне никто не верил. Странно, у людей какое-то предвзятое отношение к Белоруссии и белорусам.

— Ты это почувствовала?

— Очень!

— А я это всегда чувствую.

— Может, из-за того, что люди столько перетерпели...

— Все любят себя, а мы себя не любим. Даже не уважаем. Мы любим принимать гостей, до чертиков стараемся им понравиться. Это наш менталитет. И в этом наша трагедия!

Кира долго молчала.

— По-моему, ты ошибаешься. Других любить труднее, чем себя. Вы прошли через страдания, вы очистились, в отличие от других, и вы стали выше. Ты не спорь со мной! Белорусы уже давно на другом витке, выше, чем остальные нации. Меня никто в этом не переубедит! Я это на себе осознала! Только страдание делает человека выше и чище. Только страдание делает человека добрым и учит любить не себя, а других.

В 95-м нас с Лилей пригласили в Одессу на юбилей киностудии.

— Ты меня еще пригласишь в Минск? — спросила Кира, увидев меия, — Я ни в одном городе не чувствовала себя так хорошо, как в Минске. Там совсем другая аура.

— Может, тебе переехать в Минск?

— Я уже думала об этом.

Она помолчала, глядя на море.

— Но я уже привыкла к Одессе. Пусть это не мой город, но здесь я сняла свои лучшие фильмы. А Минск останется для меня как Москва для чеховских трех сестер.

В последний день был банкет на берегу моря. Кира с двумя фуже­рами шампанского подошла к нам с Лилей.

— Я хочу выпить за Минск! — сказала она, протягивая бокалы.

— С удовольствием!

— Вот ты все шутишь и не веришь мне, а я серьезно влюбилась в ваш город. Все записки из зала, которые ты мне передал, я время от времени перечитываю и, знаешь, к какому выводу пришла? Их как будто написал один человек, хотя на самом деле писали разные люди. У них свой дух. От них тепло идет. Поразительно, но это так! Никто не верит! Я всем говорю, что от них великой нацией пахнет. Это не хохлы, готовые кого угодно сгноить. Ты меня приглашал. Я приеду!

Она приехала на Дни украинского кино в Минске.

— Хочу у вас фильм снять, — призналась за столом.— Мне кажется, что в Минске я сниму свой лучший фильм! В Одессе я уже ничего хорошего не сниму.

— Хорошо, поговорю в министерстве...

Она сияла. На ней была печать талантливого человека.

— Ничего не получится,— сказал я ей в день отъезда.

— Почему?

— Сказали, что на тебя надо много денег.

— Кто сказал?

— В министерстве...

Она долго молчала.

— На тебя что, не надо много денег?

— Не знаю...

Опять долгое молчание.

— Мне кажется — ничего не изменилось. Как все было, так и осталось. Проводи меня до гостиницы. Хочу с тобой погулять по городу.

Мы медленно пошли по центральному проспекту столицы.

— Когда ты приехал в Одессу, я следила за тобой. Мне казалось, что из тебя что-то получится. Помнишь, ты сдавал свой первый фильм Збандуту, меня никто не приглашал на просмотр, я сама пришла... Твоя Лиля еще с дочкой была... Я с первых кадров обрадовалась, что не ошиблась в предчувствиях. У тебя было много настроения, а это в кино главное.

Некоторое время мы шли молча.

— Ты не обижайся...

— Ты о чем? О деньгах? Фу! Чепуха какая! Мне никогда никто не давал на фильм денег! Один француз взялся спонсировать, но посмот­рел, как наши воруют, да сам у себя и украл. Я по крохам собирала, чтобы фильм закончить.

— По большому счету, ничего в стране не изменилось.

— И не могло измениться. Любимов прав, когда говорит, что ни­какое искусство не в состоянии изменить человека. Созданы шедевры в живописи, написана гениальная музыка, а человек как был, так и остался диким, способным убивать, унижать... Трудно сознаться, но по сути это так.

У гостиницы мы остановились. Пора было прощаться...

— Будут деньги — звони! — улыбнулась Кира.

И все. Оглянулась за стеклянной дверью. Махнула рукой.

— Пока!

Растворилась в фойе гостиницы.

Мне все отказали: студия, Министерство культуры, Госкино.

Не снимать фильм я не мог. Надо было искать деньги на стороне. Я обратился в "Белагропромбанк", и Михаил Николаевич Чигирь, пред­седатель правления банка, выделил мне кредит на постановку фильма. Это был вызов не только себе, но и всему белорусскому кино, потому что таких аналогов в нашем кинематографе еще не было.

Я должен был снять не только хорошую картину, но, что еще более важно, вернуть кредит банку. Я осваивал новую для себя профес­сию — продюсера. Заключил договор со студией на услуги, взял в цехах все необходимое для съемок, определился с актерами, группой и выехал в Гродно на съемки. Это было лето 1991 года.

Мы снимали на сцене областного Театра кукол, бывшего драмати­ческого губернского театра. Это были самые тяжелые дни в моей жизни. Таких трудных съемок у меня еще не было. Нет легких картин, но эта особенная. В ней не было сложных постановочных сцен, не было больших массовок — все действие было сосредоточено на пси­хологии поведения Сталина, Хрущева, Брежнева и Чапаева. Нужен был особый отбор приспособлений, деталей, и каждый съемочный день ставил новую задачу.

Я поздно ложился и рано вставал. Просыпался ночью и колдовал, просчитывал каждую сцену. Мучился вариантами: как снимать, какую выстраивать мизансцену? И ежедневные репетиции с актерами, уточ­нение каждой реплики. Должен признаться, что репетиции с Петрен­ко, Ульяновым — одно наслаждение, учитывая наш опыт работы на "Бронепоезд".