Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

— До-лой КГБ! До-лой КГБ!

Это кричат у метро неформалы, размахивая над толпой Андреев­ским флагом России.

— Свободу России! Долой КПСС! Долой КГБ!

Меня уже ничем удивить нельзя — все видел, все слышал. Мне не хватает сейчас одного — других глаз, таких родных и близких, я хочу понять, что в них — не разуверились, не охладели к этой постылой московской жизни?

Я уже давно стою здесь под рев неформалов, надеясь, что Анжелка появится от ВТО, но она появилась неожиданно со стороны "Извес­тий", из метро.

— Прости, папочка! Я только что со сценречи!

— Ничего.

— Ты долго меня ждал?

Я посмотрел на часы — двадцать пять минут.

— Прости...

У ревущей толпы мы задержались.

— Долой КГБ! Долой КПСС! — продолжала скандировать толпа.— Долой СССР! Да здравствует свободная Россия!

— Чей это флаг? — спросила Анжелка.

— Андреевский! — ответил сосед по толпе. Он был настолько удив­лен вопросом, что, мне показалось, оскорбился.— Это флаг России!

— Пошли! Могут побить! - сказал я дочери, и мы пошли в глубь толпы.

— Знаешь, пап,— призналась вдруг Анжелка,— я так хотела бы быть среди них!

— Будь!

— Вон там, на трибуне. Видишь? Где флаг?

Такого поворота нашей встречи я не ожидал.

— Вершинин с нашего курса, Сашка Вершинин, так он в "Памя­ти"! Все время говорит: "Я по глазам твоим вижу — ты наша!"

— Это опасно!

— Я понимаю...

Мы помолчали, слушая рев тысячной толпы.

— У нас половина училища в "Памяти".— У нее горели глаза.— Он мне говорит: они все захватили! Все газеты, журналы! Из наших оста­лось только два — "Наш современник" и "Москва".

— Еще "Молодая гвардия".

— Да, да, еще "Молодая гвардия". Ты откуда знаешь?

— Все знают!

Троллейбусом мы доезжаем до Васильевской и в Доме кино терпим фиаско — в ресторане свободных мест нет. Пошли в буфет: пили сок, кофе... И там, при свете ночных фонарей, я увидел ее усталые глаза. Постепенно, пока мы говорили, она приходила в себя. Из печальной, усталой молодой женщины моя дочь опять превратилась в того не­обузданного ребенка, которого мы с матерью вырастили и пустили в свет.

Она перепрыгивала темы разговоров, как в детстве перепрыгивают через лужи после обильного дождя. Ей давно хотелось такого общения. Я видел, чувствовал и понимал, что ее радость, ее прыжки через лужи нельзя разрушать, это можно только поддерживать. Но боже упаси наступить на больное.

— Одного не пойму, зачем было выходить замуж? Это тебе надо было?

— Папа!

Она натянулась, как струна.

— Что "папа"? Нельзя было подождать до весны?

— Нет!

Но это "нет" уже совсем другое, чем было когда-то.

— Ты довольна жизнью?

Молчание.

— Им?

— Мне все равно.

Я спрашивал, а в памяти напутствие Лили: "Не терзай девочку! Поласковее с ней!"

— Как ты считаешь — так и делай! Тебе жить — не нам!

— Вот именно! И давай закроем тему!

"Да, брат! — сказал бы Женя Григорьев.— Дочь у тебя — палец в рот не клади. Раз — и откусит!"

— Самое главное — мастерство! — Видимо, из меня никогда не вы­долбить административно-командной системы, я опять принимаюсь за опостылевшие ей отцовские советы. — Не пропускай занятий! Учите­лям в рот смотри! Помни: в нашем с тобой деле все определяет труд!

— Возьми мне еще соку, пожалуйста!

Это она уходит от разговора.

— Иди бери.

Она идет, я смотрю на нее, и мое сердце обливается слезами.

Все было: дом, квартира, три курса режиссерского факультета Бе­лорусской академии искусств, отец, мать, перина, обута, одета, и все в тартарары: в Москву, в артистки, в общагу, на сухой паек, потом заму­жество, квартира по найму и как результат — равнодушие и усталость. И все это в двадцать один год.

— Когда мы сюда опять придем?

Она возвращается, садится рядом.

— В следующий мой приезд.

Она проводила меня на троллейбус, чмокнула, взмахнула рукой и удалилась. Еще раз оглянулась — это я уже видел из окна троллейбу­са,— опять взмахнула — раз, другой, и скрылась в темноте улицы Горького.

Я ехал по ночной Москве, и ничто меня не трогало: ни знакомые остановки, ни метро, ни автобус, которым я добирался до гостиницы. Одно будило мою память, щемило сердце — моя дочь с ее будущим, мое единственное создание, мой лучший фильм, завоевавший все "Оскары".

— Долой КПСС! Долой КГБ! Да здравствует свободная Россия!

Ночная Москва была забита народом. Немецкая эйфория по поводу объединения Германии была схожа с нашей — все пытались освобо­диться от коммунистического ига.

Европа дружно скандировала:

— Долой КПСС! Долой коммунизм!

Перестройка была в разгаре.

29.01.1990. Понедельник

Григорьев придумал грандиозный сюжет: бедные советские артис­ты организовали кооператив "Политбюро", ездят по стране, представ­ляя исторические личности СССР: Сталина, Хрущева, Брежнева и Чапа­ева. Их преследуют рэкетиры. И когда "Сталин" отказывается отдать им часть заработанного, они убивают всех, а потом сжигают вместе с домом, где они скрывались. В финале образ горящей страны.

— Надо писать сценарий! — сказал я ему. — Это то, что сегодня происходит в СССР. Еще введем Ленина — будет звучать его настоящий голос с разбитой пластинки. "Советская власть — это..", "Советская власть - это...". Он так и не ответит, что такое Советская власть!

И вот уже вторую неделю мы сидим в Матвеевском, в Доме ветеранов советского кино, что недалеко от ближней дачи Сталина в Кунцево, и работаем над сценарием. Придумать-то придумал Григорь­ев, а вот движения никакого! Две недели — и ни строчки на бумаге.

- Знаешь, как Андрон Кончаловский работает,— сказал мне Же­ня, — Обложится книгами, журналами и все время что-то выуживает из них. Своего-то ничего нет! Учись, брат...

— Я так не умею.

- У него была тетрадка, куда он все записывал, зарисовывал кадры во время просмотра американских фильмов.

— И Тарковский так?

- Не знаю. Этот-то поталантливее. Теперь, после его смерти, все в друзья полезли.

— Моя любимая картина — "Рублев". Жесткая, честная и очень русская!

Женя пристально посмотрел на меня, подумал.

— Не знаю, как русская, но талантливая!

Я достал "Беловежскую", налил по граммульке.

— Еще?

— Достаточно.

- Ну, будь!

- Будь!

Выпили, помолчали.

— Знаешь, успокоиться не могу, — сказал Григорьев. — За один декабрь вся Европа рухнула. А Буш подзуживает нашего! Они давно уже ждут, чтобы у нас все развалилось. Куда этот пятнистый олень смотрит?

— Все уже развалено.

— Вот смотри... Германию отдали? Отдали! — Он стал загибать пальцы,— Венгрию, Польшу, Чехословакию, Румынию... Отдали?

— Отдали.

- Болгария, думаю, с нами останется. Славяне...

— Не скажи. Там есть иные силы.

Женя встал, прошелся по комнате.