Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

Я смотрю на его фотографии и вижу, что в нем умер прекрасный актер. Мне всегда было интересно, как он работает с актерами. Они его так любили, они снимались у него из картины в картину. Когда был "прощальный" вечер — на нем были в основном актеры, даже те, кто у него никогда не снимался, а в день похорон пришли проститься.

— Меня все забудут,— говорил Витя, сидя на подоконнике в боль­нице. — Будут помнить только актеры!

Это был наш последний в жизни разговор.

— Мне только с ними было в жизни хорошо.

Он смотрел в окно и курил.

— У меня никого не осталось...

— А мама?

— Мама — это святое!

— Лена, Оксана... Сын в Смоленске...

Витя отвернулся от меня и продолжал курить.

— Ну, что ты молчишь? — пытал я его.

— Что я в жизни видел? Концлагерь... Всю жизнь в доме недоеда­ли... Мама тянула лямку... Поехал учиться, закончил ВГИК, одна запись в трудовой книжке... Всю жизнь на одной студии...

Он не выдержал — поднялся с подоконника, открыл дверь и пошел по длинному коридору больницы. Я догнал его в конце коридора, обнял за плечи.

— Ну что ты?

Я пытался его успокоить.

— Смотрю каждый день в окно и не могу насмотреться! В какой красивой стране мы живем!

Стояла поздняя осень, все деревья были желтыми.

— Самый любимый период работы над фильмом — выбор нату­ры. Я всегда любил ездить! Никто так не знает Беларусь, как мы ее знаем — знаем и зимой, и весной, и осенью! Знаем такие места, которые никто не знает! Если бы мне еще раз удалось поехать на Полесье! Знаешь, благодаря кому я полюбил Полесье?

— Благодаря Мележу?

— Нет, Заболоцкому! Он — русский человек, а так знал и любил нашу землю, как мы ее не любили! Помню, на "Через кладбище" всю Беларусь объездили! — Он помолчал, глядя в окно. — Нет, уже такого не будет... Не увижу...

— Увидишь!

Он вдруг пристально посмотрел на меня, будто хотел что-то ска­зать и уже было решился, но — не сказал, отвернулся к окну. Мне казалось, что он плачет, и я отошел в сторону, закурил.

Я старался поддержать его, понимал, что, возможно, это последний наш откровенный разговор. Мне казалось, он это тоже понимал.

— Нет, хорошо бы сейчас поехать на выбор натуры! Садимся в "уазик", останавливаемся у первого сельмага, пьем по стопарику, опять садимся в машину и прилипаем к окну... Нет, это здорово! Во время съемок, когда довыбираешь натуру, я всегда брал с собой актеров. Они балдели! Одно дело смотреть на поля из окна вагона, другое — самому быть среди ржи, васильков! Смотришь на эту красоту и думаешь: как же ее на экране людям передать, чтобы они так же балдели, как ты!

Он помолчал, повернулся ко мне, сел на подоконник.

— Вот ты какую часть Беларуси любишь?

— Ты же знаешь, я все фильмы снял около своей деревни. Других мест не признаю! Люблю только свое!

— Это ты зря! — Витя оживился.— Озера на Браславщине, дубо­вые рощи на Гомельщине... Мы еще не знаем сами себя! Вот задума­ешься, закроешь глаза ночью, когда боли донимают, а перед тобой излучина Сожа, запах скошенного луга... Сразу легче становится! Луч­шего доктора нет на земле, чем сама природа!

Я давно такого Турова не видел! Уж сколько раз мы говорили о природе, вспоминали детство, но такого озарения, как сейчас, я не видел давно. Таким и запомнил его! Больше двадцати лет общались, ежедневно видели друг друга, а в памяти остался Туров последней встречи. Как сейчас вижу: большое окно в лечкомиссии, на подокон­нике сидит Туров и не может оторваться от окна...

— Меня будут помнить только актеры...— опять повторил он.

— Ну что ты заладил: актеры, актеры, как будто у тебя никого, кроме актеров, нет?

— Маму жалко... Не переживет...

— Сын продлит род, фамилия останется... Вот у меня уже ничего не останется, если только Мишка-маленький не возьмет мою фамилию!

— Разве в фамилии дело?

— В продолжении рода...

— И не в этом!

Он снова закурил, повернулся ко мне.

— Хочешь, скажу?

— Ну?

— Знаешь, к чему я пришел за эти бессонные ночи? Не в фамилии дело! И не в продолжении рода! Мы все смертны!..— Такого Турова я еще не видел,— Все в другом! Я только теперь понял, что все дело в самой жизни! Мы столько прожили, и прожили неправильно! Мы не жили! Мы не умели жить! Мы не чувствовали самой жизни. А все дело в ощущении самой жизни. Наслаждение! Я не радовался каждому дню, не радовался каждой прожитой минуте! Думал: нет конца этим дням! Нет, всему есть конец! Ухожу недожившим, недолюбившим! А надо жить секундами, как проживают актеры в кадре! Ты стоишь с секундо­мером и считаешь прожитые в кадре секунды, потом говоришь им: куда торопитесь, где ваши паузы, — а в жизни мы живем без пауз! Живем галопом! Ничего не видим и ничего не слышим! Ты понял? Мой совет: не гони, понаслаждайся, ощути саму жизнь, ее процесс! Нет ничего лучше, чем сам процесс жизни!

Не хотелось верить, что это наш последний разговор. Позже я буду вспоминать его по фразе, по реплике, буду записывать, чтобы не за­быть, передать другим, а тогда сидел напротив Вити и не мог оторвать­ся от его лица, всей душой вслушивался в его последний в жизни монолог.

— Ни наши отцы, ни матери, ни мы сами не знаем жизни! Вот приходит конец, и тогда понимаешь — не жизнь! Мы прожили в суете, не фиксируя ни одного мгновения радости! Жизнь — подарок наших родителей! Нам подарок! И он должен состоять из одних радостей! Вот что я делал в жизни?

Он опять повернулся ко мне, закурил новую сигарету.

— Работал...

— То-то и оно, что работал! Был слепым! Глухим! Я только теперь вспоминаю, какой запах полыни, какого цвета вода... А вот какого цвета земля, ты знаешь?

— Ну...

— Земля белая...

— Как?

— Я закрываю ночью глаза и вижу белую землю и голубое небо! И лечу... Все время лечу... Куда? Зачем? Не знаю... Лечу, и все!

— Может, это сон?

— Это ощущение радости! Я такого чувства никогда в жизни не испытывал! Все время хочется уснуть и улететь! Боли не дают! Прихо­дит сестра, делает укол морфия, и я улетаю!

— Куда?

Витя помолчал, глядя на меня.

— Туда...

Губы его вздрогнули, и он отвернулся. Мы долго молчали.

— Уже все! — сказал не сразу.— Уже ничего не повторится! Все прожито: и хорошее, и плохое! Осталось ждать полета! Жду радости!

Он опять помолчал, глядя в окно.

— Я никогда так не хотел радости, как теперь! Устал! От болей устал! От жизни устал! Хочу радости! Хочу радости, Миша! Веришь?

— Верю!

— Эх, если бы все начать сначала! — вдруг воскликнул он.

Опять закурил, долго молчал, глядя в окно.

— Хочу видеть маму...

— Еще увидишь!

— Не хочу, чтобы ей было больно... Не хочу...

Поднялся с подоконника, открыл дверь и пошел по длинному кори­дору больницы, вошел в палату. Я направился следом, остановился у дверей, прислушался. Витя плакал. Я долго стоял и не решался войти. Потом он вышел, увидел меня и обрадовался.