Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

— У вас сегодня праздник, а тут, как у вас говорят, какая-то баба морочит голову. Извините, но я не соврала, я действительно не люблю быть второй и не люблю видеть счастливых людей.

Она закурила и долго молчала.

У меня было испорчено настроение. Мне ничего не хотелось. Меня таскали от стола к столу и все время наливали. И чем больше пил, тем больше трезвел. Для Запада мы все пьяницы, они думают, что встаем и ложимся со стаканом водки в руках. Я это уже давно понял. На всех встречах, приемах, банкетах, узнав, что ты русский, наливают тебе больше всех. Себе — рюмку, тебе — фужер. Не знаю, хорошо это или плохо. Однако с нами они любят выпить "на халяву". И выпить много. В своем кругу скромничают, стараются не пить, но если появ­ляется русский — оживают, зная, что их ждет мощная "халява". Я каж­дый раз, когда еду за границу, никаких подарков не везу — только водку. Сто граммов русской водки — лучший подарок для любого мое­го коллеги на Западе.

— От вас, русских, нам, чехам, никуда не деться! — Это была опять Вера Хитилова.

Она ходила от стола к столу и наткнулась на меня. За ней плелась известная в Чехии актриса, которую из фильма в фильм снимала Вера.

— Это судьба! — сказал я.

— У тебя есть что выпить?

Я повел их к русскому столу, там были аккредитованные на фести­вале журналисты, представители российского посольства. Представил им Веру Хитилову, и все дружно чокнулись.

— Живете вы плохо, но выпить у вас всегда есть! — сказала Вера Хитилова. — От вас жизни нет! Я правильно сказала? — Она поверну­лась ко мне.— Или надо сказать, что от вас нет жизни?

— Можно и так,— сказал я.— Все равно без нас у вас жизни не будет. Это судьба!

— Пташук! Вы не должны обижаться! Ваша Белоруссия в таком же положении, как моя Чехия. Маленькие страны всегда зависимы от больших. Но это было, как вы говорите, при "совдепе", а сейчас време­на изменились, и у вас не должно быть комплекса перед Россией.

— У нас его никогда не было.

— У всех нас был один комплекс — страх. И мы от него никогда не избавимся, до самой смерти. Мы лишены единственного комплек­са— пить водку. В вашем законе даже статьи такой нет. Я не знаток вашей конституции, но там про водку ничего не сказано.

Уже светало, все расходились, по всему саду президентского дворца валялись пустые бутылки, все походило на огромное побоище и ничем не отличалось от такого же "побоища" в моей родной деревне, с той лишь разницей, что рядом стоял президентский дворец, а не колхозная конюшня, что ходили с подносами в руках официанты в белых костю­мах и белых бабочках.

У выхода я опять встретил Веру Хитилову. Она сидела с подругой на садовой скамейке, у ног валялись пустые бутылки шампанского.

— Пташук! — окликнула меня.

Мне не хотелось подходить.

— Господин Пташук!

Я подошел, сел рядом.

— Вы обиделись на мою правду?

— Разве можно обижаться на правду?

Она вдруг вскочила и с трудом удержалась на ногах.

— Почему вы один? Вы наш гость, и мы не можем вас оставить одного. Посмотрите на нее, — она указала на свою подругу,— между прочим, замечательная актриса. Это русский режиссер из Москвы.

— Не из Москвы, а из Минска! И не русский, а белорусский!

— Извини! — Она перешла на "ты".— Для меня все одно, что Мос­ква, что Минск. Главное, что ты мне нравишься.

Мы познакомились.

— Ты хотела сегодня мужчину, я тебя познакомила с настоящим мужчиной, — сказала Вера. — Проводите меня домой, а потом забе­решь Пташука к себе. Ты когда уезжаешь?

— Сегодня вечером.

— Тебе повезло,— продолжала режиссировать ситуацию Вера Хи­тилова.— Мы покажем тебе Прагу. Лола, тебе нравится этот белорус?

Лола пожала плечами.

— Его очень много!

— Когда много всего — это не порок.— Вера входила в азарт: ка­залось, что она трезвела.— Он чем-то похож на чеха. Наши такие же крепкие, как ты. Чешские женщины довольны ими. Не знаю, как бело­руски, но иметь такого мужика в постели — одно наслаждение.

— Девочки! — сказал я,— Хочу в отель! Я устал! Я ничего не хочу!

Вера поднялась и долго смотрела на меня.

— Лола! Мы его придумали! Мы из него сделали секс-гиганта, а он бежит от нас. Нехорошо, белорус!

— Они все, русские, такие! — сказала Лола, — Поматросят и бросят!

Я возвращался в гостиницу один. Я никогда не видел утренней Праги, никогда не хотел жить нигде, кроме Минска, но какую Прагу я открыл для себя в то утро — никогда не забуду. Помню все до мелочей, и если бы мне сегодня пришлось выбирать, в каком городе жить, после Минска выбрал бы Прагу. Это действительно славянский город. Не зря наша культура так связана с этим городом. Такое же чувство у меня осталось от Югославии, от сербского народа, но Прагу никем и ничем заменить нельзя. До сих пор не могу опомниться от ощущения, что все, что я видел в то утро,— сон. Каждое лето мне хочется в Прагу — пройтись по узким утренним улочкам, насладиться тишиной еще спя­щего города, выйти к центру и долго стоять на старой площади, вслушиваясь в уникальный бой часов на ратуше.

Позже я бывал в Китае, Англии, Италии, пытался сравнивать уви­денное. Понимал красоту каждой из этих стран, но душа моя тянулась в родную деревню. Как ни странно, все, что я видел в жизни, в какой бы стране мира ни приходилось быть, все сравнивал со своими Федюками. Ничего не могу с собой поделать: иду по Пекину, еду в метро в Лондоне, хожу по улочкам Венеции, лечу в самолете над Альпами, гуляю по набережной в далекой Шотландии, а вижу свои Федюки.

Воспоминание седьмое

Меня мучила совесть. Прошло два года, а я не поставил памятник на могиле мамы. Два лета был занят фильмом "Момент истины", сни­мал в пятидесяти километрах от дома, а сделать ничего не мог. Еже­дневные изнурительные съемки доконали меня, и только закончив их в Слониме, я поехал к маме на кладбище.

Положил на могилу цветы, налил в рюмки водку: маме, отцу, деду, бабке, прабабке, прапрабабке, двум братьям меньшим — Иванку и То­лику. Долго стоял с рюмкой у их могил, выпил за них и не заметил, как ко мне подошел наш сельский священник, отец Александр. Он венчал моих родителей еще до войны, крестил меня в 43-м, хоронил отца в 46-м и мать в 98-м. В 56-м, когда я закончил Федюковскую семилетку, настоятельно отправлял меня в духовную семинарию. Мы вспоминали с ним об этом в день похорон мамы и теперь снова вернулись к тому разговору.

— Я всегда любил ваш дом,— признался мне батюшка.— В нем жили очень набожные люди. Верю, что и ты такой!

— Я всегда живу с Богом в душе,— ответил я.— Моя дочь вышла замуж за священника. Моя жена очень верующая женщина.

— Слава Богу! — сказал отец Александр и перекрестился.

— Я всегда осознавал и осознаю, что не сам пришел к тому делу, каким занимаюсь, что это воля Божья и всё, что я сделал, сделал тоже по воле Бога! Я часто анализирую время и прожитые годы, анализирую ситуации, в которых мне приходилось принимать решения, и всякий раз прихожу к выводу, что не я шел — меня вели, с того момента, когда вы крестили меня в этой церкви.