Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

— А его смерть...

— За несколько часов до смерти Гоголь повторил несколько раз: "Да­вай, давай! Ну что же?" Потом закричал: "Лестницу, поскорей давай лест­ницу!" Это он просил лестницу, возводящую к Богу. И Пушкин за не­сколько минут до смерти схватил за руки сидящего рядом Даля и тоже закричал: "Ну, подымай меня, идем... да выше, выше... идем..." Потом от­крыл глаза, лицо прояснилось: "Кончена жизнь",— сказал тихо и умер! Много тайн мы еще не знаем! Их откроют уже другие поколения!

Я смотрел на батюшку. Его не было рядом со мной. Взор его был обращен куда-то далеко-далеко. Я не знал, о чем он сейчас думает, где были его мысли, я видел только одно: глаза его светились и в них было столько чистоты и мудрости, что я боялся разрушить этот миг, боялся помешать батюшке общаться с Богом!

— Последние слова, сказанные Гоголем в полном сознании перед смертью, были: "Как сладко умирать!" Зная, что именно страх смерти был основой его всежизненного покаяния, мы можем прикоснуться к величайшей тайне, сокрытой за этими словами, несущими глубочай­ший смысл.

Батюшка помолчал, потом перекрестился и начал читать:

— "Никтоже притекаяй к Тебе, посрамлен от Тебе исходит. Пре­чистая Богородица Дево, но просит благодати и приемлет дарование к полезному прощению!" Это молитва, составленная Гоголем к Пресвя­той Деве Марии Богородице. Ее очень любил государь Александр III и Бисмарк, а также иноки Афонского скита.

— Я пойду...

Сказал, а сам не двинулся с места.

— Иди!

Глаза его впились в мои глаза.

— Имей обязательную ежедневную привычку: отходя ко сну, про­смотреть пройденный день, обязательно записать все укоризны твоей совести и под впечатлением этого пережитого — принести свои мо­литвы на сон Богу и Божьей Матери, умоляя о прощении и о помощи все это возненавидеть и не повторить! И еще... Никогда не поправляй­ся, никогда не извиняйся, если ошибся. Бойся бояться осуждений тебя.

Не бойся, а радуйся, если о тебе будут думать и говорить плохо. Смиренно сердце радуется, когда о нем говорят плохо. Терпи всегда только молча, не умей злиться или обижаться. Ведь они радостей наших совсем не знают!

— Спасибо!

Он перекрестил меня.

— Я буду молиться за тебя!

У машины я оглянулся. Отец Александр стоял среди огромного поля сжатой ржи. Я возвращался в Минск и чувствовал его молитву:

"Всемилостивая Владычица моя, Пресвятая Госпоже, Всепречистая Дева, Богородице Марие, Мати Божия, несумненная и единственная моя Надежда, не гнушайся меня, не отвергай меня, не остави меня. Заступись, попроси, утешь. Прости, прости, Пречистая!"

Момент истины

"Прости, прости меня, Пречистая!"

Я повторяю эти слова ежедневно, совершив в своей душе грех,— согласившись снимать фильм по роману Владимира Богомолова. Я солгал всем: и Министерству культуры РБ, и Национальной киносту­дии "Беларусьфильм", и всем редакциям газет, дав интервью, что начи­наю снимать фильм "Момент истины". Правды ради скажу: осенью 1998 года меня вызвал заместитель министра культуры Ю. Н. Цветков и предложил снять фильм по знаменитому роману В. Богомолова.

— Я хочу прочитать роман заново,— сказал я.

— О такой постановке мечтает каждый режиссер,— сказал мне Юрий Николаевич.— Правда, одна попытка уже была и закончилась, ты знаешь чем?

— Богомолов через суд закрыл фильм Жалакявичюса!

Я перечитал роман восемь раз. И каждый раз я находил в нем все новые и новые оттенки в поведении и характеристике персонажей. Я был потрясен романом, как были потрясены им все семидесятники, когда он появился в "Роман-газете", но глубоко внутри мне не давала покоя мысль, что об этом я уже снял фильм, что "Наш бронепоезд", по сути своей, тоже об НКВД, о системе власти сталинского периода, но первичное чувство, вызванное прекрасной литературой, победило мое предчувствие. Я дал согласие. Юрий Николаевич передал мне сцена­рий Богомолова. И когда я внимательно прочитал сценарий, то понял, что он написан Богомоловым двадцать лет назад. Это не был сцена­рий, это был разрезанный ножницами прекрасный роман. С кинодра­матургией он не имел ничего общего. Я думал, что Богомолов перепишет сценарий, подойдет к нему творчески, но от этой работы автор отказался, и передо мной встала безумная задача — весь этот огром­ный роман с десятками линий перевести на киноязык. Я понимал, что вместить его в двухчасовой киновариант невозможно, будут огромные потери, как понимал и другое: то, что убедить Богомолова в своей версии тоже будет невозможно, а писать киносценарий он отказался.

— Владимир Осипович человек творческий, и ты найдешь с ним контакт,— успокоил меня заместитель министра.

И это была моя первая ошибка. Нельзя было давать согласие на сырой киносценарий. Меня все успокаивали: мол, есть роман, роман уникальный, и ты там найдешь все, что понадобится для фильма. Это да, но у меня другая профессия, мое дело не литературой заниматься, а ломать мозги, как ее перевести на экран средствами движущейся фо­тографии. За результат работы будут спрашивать не с Богомолова, а с меня: зачем брался?

Я поехал в Москву, и мы действительно нашли творческий контакт с Богомоловым. Я стал членом семьи в его доме. У нас было так много общего, если только имею право об этом говорить, что я великолепно чувствовал себя в его присутствии. У меня было много идей, и я не скрывал их от Владимира Осиповича. Меня настораживало только одно: почему они так долго дружили с Василем Быковым и почему сегодня он так плохо к нему относится?

Мои московские коллеги пугали меня Богомоловым. Он закрыл первый фильм по рассказу "Иван" — "Иваново детство", что потом снял Андрей Тарковский, он закрывал "Зосю", но не получилось, студия имени М. Горького отстояла готовый фильм, он закрыл Витаса Жалакявичюса, снявшего три четверти "Момента истины", и что это стоило жизни Жалакявичюсу.

— Я попытаюсь,— говорил я своим московским коллегам.— У меня сложились замечательные отношения с Богомоловым.

— Он очень жестокий человек! — убеждали меня.— Он беском­промиссный! Он чекист! Сталинской закваски!

Я слушал их и никому не верил. Я верил себе, не зная, что меня ждет впереди. Я приезжал в Москву, с вокзала звонил Богомолову и ехал к нему на Протопоповский переулок у станции метро "Проспект Мира". У него замечательная супруга, Раиса Александровна, милейший, добрейшей души человек, как и сам Владимир Осипович. В моем представлении это были истинно русские люди, какими их понимают белорусы. "Но почему, почему он так плохо думает о Быкове, с которым так долго дружил?" — не давало мне покоя. Если бы Быков в это время жил не в Финляндии, а в Минске, я задал бы ему этот вопрос. Потом эти сомнения ушли, я глубоко в душе привязался к Богомолову, не представляя себе лучшего взаимопонимания между автором и режис­сером.