Александр Стесин - Африканская книга

Мы брели по проселочной дороге, и навстречу нам шли по своим делам деревенские жители. Кто за водой к реке, кто в буш за хворостом. Все как один приветливо улыбались нам, говорили «думела», хлопая в ладоши или прикладывая правую руку к груди, и шли дальше. Интересно, если бы в какой-нибудь русской (английской, итальянской, американской — ненужное зачеркнуть) деревне неожиданно появились двое африканцев и стали разгуливать по ней в свое удовольствие, как бы на них смотрели и что бы им говорили?

Во второй половине дня мы приехали в Маун, четвертый по величине город в Ботсване (население — около пятидесяти тысяч), известный прежде всего как отправная точка для обзорных полетов над дельтой Окаванго. Полуторачасовые полеты на винтовых самолетах — главный в этом городе аттракцион для туристов. Ни Винни, ни нас с Аллой эта затея не заинтересовала, зато Онтиретсе проявил самый живой интерес:

— Я провел в Ботсване первые двадцать лет своей жизни и ничего, кроме Габороне, не видел. Теперь я хочу побыть белым туристом в собственной стране. Летать на самолетиках, фотографироваться с леопардами. Никому из вас этого не понять. Не хотите со мной лететь — не надо. Но мне интересно, что же вы в таком случае собираетесь делать в Мауне. Кроме полетов, здесь делать нечего.

— Это тебе нечего, а нам есть чего, — возразил я от лица белых туристов. — Мы, в отличие от тебя, в Ботсване впервые, и нам хочется посмотреть, как здесь люди живут. Просто пошататься по городу нам куда интереснее, чем летать на каком-то там самолете.

— Но ты уже видел, как люди живут. Не далее как на прошлой неделе. Работал в больнице, смотрел там пациентов. Габороне видел. Разве этого недостаточно? Да и вообще, уж кто-кто, а ты, мой друг, столько мотался по Африке, что должен знать ее наизусть.

Онтиретсе прав: Африка, при всем ее культурном и природном многообразии, до известной степени — как бы это точнее сказать? — когерентна, что ли. Нет, не одинакова, но везде как бы похожа на себя. В нынешней поездке я вдруг ощутил, насколько этот континент стал для меня привычен. В первую очередь, это — привычность собственных телодвижений, машинальных жестов, определяющих твое пребывание здесь изо дня в день: как с утра первым делом тянешься за профилактическими таблетками от малярии; как, умывая лицо, плотно сжимаешь губы, чтобы вода ни в коем случае не попала в рот; как идешь по больничному коридору по направлению к отделению радиотерапии — в Габороне, в Найроби, в Аккре… Привычными стали и чужие жесты, мимика, реакции на происходящее, мировосприятие как таковое — еще во многом непонятное, но уже привычное, узнаваемое… Хорошо это или плохо? Означает ли это, что отныне я не открою здесь для себя ничего нового, ибо привык прежде, чем сумел до конца понять? Или наоборот, именно с этого момента и могут начаться по-настоящему ценные открытия (но не факт, что начнутся)? Можно ли надеяться на истинное понимание чужого мира и населяющих его людей? Для начала неплохо бы понять, что я здесь делаю. В этой связи у меня тоже накопилось немало вопросов (чем дальше, тем больше). Например, не является ли всякая «полезная деятельность» со стороны белого иностранца определенной эксплуатацией? Нет ли в самом стремлении «спасать Африку» (с учетом истории этого континента) расистской предпосылки? Что хуже, бесконечные НПО с миссионерским душком или отстраненный исследовательский интерес африканистов (тех, чье дело — глазеть да чесать языком)? Мне не хотелось бы принадлежать ни к тем, ни к другим. Существует ли какой-то третий, более удобоваримый вариант? Десять лет назад, когда я впервые отправился в Африку работать врачом, эти вопросы не приходили мне в голову в том виде, в каком они беспокоят меня сегодня. Я ехал делать доброе дело и познавать другую вселенную. Теперь, десять лет спустя, я уже далеко не так уверен, что моя тогдашняя цель была достижима, а главное — похвальна. Но за эти годы я понял, что по-настоящему люблю Африку, и некоторые из тех, с кем я познакомился на этом континенте, стали близкими мне людьми; без их присутствия моя жизнь была бы гораздо хуже.

Прав Онтиретсе и в том, что, кроме главного туристического аттракциона, делать в Мауне совершенно нечего. Еще один спальный городок, где, как и во всех городках Ботсваны, есть супермаркет Choppie’s и супермаркет Spar, забегаловка Nando’s и забегаловка Wimpie’s. Стены последней украшает реклама в виде комиксов, причем персонажи этих комиксов почему-то европейцы, хотя заведение рассчитано на местную клиентуру. Есть главная улица, вдоль которой высажены молодые камедные деревца. Есть дорожный блокпост, полевая санэпидемстанция, где всех заставляют снять обувь и окунают ее в дезинфицирующий раствор: борются таким образом с ящуром, от которого здесь каждый год гибнет поголовье рогатого скота. Пока нашу обувь дезинфицируют, работники санэпидемстанции предлагают босоногим клиентам слоников из стеатита и прочие сувениры. Еще есть поля, засеянные подсолнечником и сорго; есть военная база и аэродром. На этом перечень достопримечательностей заканчивается. Поболтавшись между Choppie’s и Wimpie’s, мы пересмотрели свое отношение к предложению Онтиретсе. Он прав, мы — нет, и мы признаем свою ошибку. К полету над дельтой готовы.

Сверху все кажется макетом, тем подробным игрушечным миром, который иногда видишь в музее или магазине дорогих детских игрушек, и эта миниатюра завораживает, ее можно изучать часами. Все миниатюрное всегда хочется разглядывать. Даже колючая растительность Калахари и та с высоты птичьего полета выглядит совершенно иначе: теперь она кажется нежно-дымчатой, чуть ли не пушистой. И если внизу вся пустыня была одного пыльно-серого цвета, то при подъеме на минимальную высоту в этот мир неожиданно вступают краски — все оттенки желтого, зеленого, бурого, бордового, переходящие друг в друга. Узорчатые трещины земли, ее войлочный и ворсистый покров. О биоразнообразии Калахари мы узнали во время постоя у бушменов: то, что казалось нам обычным чертополохом, оказалось целой ботанической энциклопедией, а заодно и фармакопеей. И пусть мне не отличить трагус от полевички, теперь я хотя бы знаю об их существовании, как знаю и то, что в Калахари растет много шалфея и молочая. Сперва у этой флоры появились названия, а теперь, оставшись далеко внизу, она превратилась в новый необыкновенный мир, который можно разглядывать с высоты, подобно тому как разглядываешь коралловые рифы, когда плаваешь с маской. Но это только начало — дальше будет меандр реки, сама дельта, по которой бродят стада слонов, буйволов и жирафов. Сверху стада животных кажутся черными и белыми личинками, облепившими разноцветную землю, а сухие пальмы с их серебристыми кронами похожи на одуванчики. «Дуй! — он дернется крохотно, — в мире что-нибудь лязгнет, — и погаснет» [386] Последние строки из стихотворения Владимира Гандельсмана «Ода одуванчику». .