Татьяна Брыксина - Ипостаси: о них, о нас, обо мне

Иван Петрович иногда заходил ко мне в кабинет и, как в молодости, требовал: «Читай новые стихи!» На сердитые отнекивания предлагал неожиданный компромисс: «Тогда наведи мне кофе!» Но и кофе почти не пил, расплескивая его на пиджак и брюки. Избави Бог сделать ему замечание! На такое мог отважиться разве что Валентин Леднев, да и то в мягкой форме – попенять, что называется. И все же большой беды ничто не предвещало. Она пришла как всегда неожиданно. Ивана Данилова, нашего кудесника соловьиной речи, нашли замерзшим около железнодорожного вокзала. Он просто не добрел до дома, до приметной высотки на углу Пархоменко и Хиросимы, до своего шестидесятилетия.

Тяжкую эту правду знают, конечно, все родные и близкие. Должны ее знать, полагаю, и многие другие, особенно те, от доброй или недоброй воли кого так зависит судьба и жизнь писателя.

Быть может, кто-то скажет: «Сгорел, как многие Иваны на Руси». И что это оправдывает? Какой итог подводит? Иван Данилов – не многие. Чтобы понять это, нужно прочесть его книги, полюбить эту землю, пожалеть стариков.

Посмертную книгу миниатюр Ивана Петровича Данилова мы назвали «Оклик». Чудесная книга, живая… Иван словно бы всем все простил и окликает нас не для упрека – просто для памяти. Вот маленький кусочек:

«Слушайте, люди, ликующих соловьев, но никогда не пытайтесь заглянуть им в глаза. Нет ничего печальнее глаз соловьиных. Большие, как будто притуманенные слезой, они не каждого обрадуют. Увидев их, не всякий поймет, что нет в птичьей песне притворства, что в ней лишь желание счастья и вера в него».

Напрасно, напрасно я не попыталась заглянуть в глаза Ивана в том декабре 95-го. Быть может, в них зародилась уже другая истина, но никто ее не распознал вовремя?

Толя Данильченко собирался жить долго, до 86 лет. Говорил об этом так уверенно, что невольно возникало подозрение – не лукавит ли, не ведет ли потайную тяжбу с судьбой, кусающей его за пятки?

– Почему именно до 86? – спрашивала я Анатолия.

– А зачем дольше? И в маразм еще не впаду, и юбилей отмечу…

Думаю, это была его программа-максимум. Стихийного бытия он не признавал – всегда знал, что, зачем и почему. Порой казался даже сухарем и прагматиком, что не очень свойственно писательскому народу. И только самые близкие видели в нем тоску отрешенности, порывы отчаянности, умение сделать широкий жест. А чужакам казалось, что три свои инфаркта Анатолий считает зажившими, как легкие порезы на пальце, в чем он сам же их и убеждал. Еще бы! Покуривал, мог рюмочку пропустить, в то и две, и три… На робкую попытку защитить его сердце гаркал так сердито, что пропадала всякая охота оберегать бедолагу. И все же, я почти уверена, что «86 лет» Данильченко выставлял перед собой как щит от слащавой жалости, как ставшую расхожей фразу «Не дождетесь!» – на случай, если вопрос о здоровье звучит без должной искренности.

К горькому, к горькому сожалению Толя прожил всего 61 год. Естественно, сердце!

В последний месяц он словно почувствовал что-то. Лицо его, обычно жесткое, но живое, вдруг серело, глаза замирали на случайном предмете, голос становился чужим.

Обедаем вдвоем в баре Дома литераторов, молчим, у Толи снова отрешенное лицо. Неожиданно он спрашивает:

– Ты продолжение «Травы под снегом» пишешь?

– Да уж написала, готовлю к изданию, – ответила я.

– Не торопишься? Я бы почитал рукопись, посоветовал что…

В тоне его мне послышались назидательность мэтра, уверенного в собственном превосходстве, и я вспыхнула:

– Ой, Данильченко, мы такие разные! А ты не поторопился со своей «Патиной»? Я бы тоже тебе посоветовала…

– Мне некогда было советоваться, – жестко ответил он, – к шестидесятилетию планировал издать книгу – не вышло!

– Теперь можно не торопиться, – съехидничала я. – До 86 еще долго.

– Ты думаешь? А это? – похлопал Данильченко по сердцу.

Выхода книги Анатолий Борисович не дождался. Сигнальный экземпляр «Патины» подошел не то к девятому, не то к сороковому дню…

Известие о смерти друга в наш дом принес Виталий Борисович Смирнов. Уже в ночь он позвонил и клокочущим голосом сообщил:

– Толя умер. Я сейчас приду.

До утра мы сидели на кухне пили наперстками коньяк из подарочной хрустальной сабли, хранимой для красоты и форса, вспоминали, плакали, иногда забывались и, вспомнив что-то смешное, нечаянно смеялись и тут же одергивали друг друга, мол, что это мы?..

Больше двадцати лет мы дружили семьями: Данильченки, Смирновы, Макеевы… Временами дружеский круг дополняли Володя Овчинцев, Борис Екимов, Петя Таращенко, Саша Цуканов, по обстоятельствам. Но поверх всех обстоятельств, даже если вздорили накануне, праздники наши семейные пары неизменно встречали вместе. Возникла сродненность, перед которой отступали даже принципиальные разногласия, которых, кстати сказать, было немало. Само собой вышло, что активнее других рулил нашей дружбой Толя Данильченко. Его жена Лидия Феофановна умела устаивать вкусные и красивые праздники, особенно новогодья. Мне доставались торжества попроще. Почему так – большого секрета нет, и материалка была послабее, и обиход на троечку. Но именно у Анатолия и Лиды я училась многим житейским премудростям – терпению, домовитости, особому стилю, из чего и складывается понятие здоровой семьи.

В этом плане Анатолий был категоричен. Дом обязан сиять, жена обязана соответствовать – без обсуждений! Творческие чудачества, богемность оставались для него за околицей личного жизнеустройства. Быть может, поэтому проза его была явно суховата, малоцветна, словно бы выверена по законам некой правильности в его упертом понимании. Говорю это лишь от себя, охотно допуская и противоположное мнение. Во всяком случае во времена активного книгообмена одна из книг Данильченко, «Люди живут семьями», была востребована в обменном отделе «Современника», за нее предлагали чуть ли не Агату Кристи – могу свидетельствовать. Анатолий откровенно гордился этим фактом, да и вообще был в себе уверен, отмахивался от упреков в сухости и чрезмерной прописанности весьма расхожих понятий и положений.

Но какой был трудяга! И в доме, и на даче вечно что-то мастерил, обустраивал, подтачивал, подпиливал. Об аккуратности его и педантизме говорили даже отвертки, молотки, стамески, в идеальном порядке расположенные на обратной стороне дверцы стенного шкафа. И в то же время редко кто мог сравниться с ним в азартности, когда он садился играть в преферанс, искал юбилейный или царский рубль для своей великолепной коллекции, впивался в руль лихой «девятки». Всякий, кто обгонял его на дороге, приводил Анатолия в неистовство, и начиналась рисковая гонка на интерес. Назвать это амбициозностью не будет большим преувеличением. Характер! Что тут поделаешь? Всегда и во всем Данильченко стремился к лидерству, оставаясь тем не менее хорошим товарищем и надежным другом. Более того, был он на редкость честным человеком, щедрым по отношению к тем, кого любил. А если не любил – гладь шнурки и топай без оглядки! Компромиссность не числилась среди его добродетелей. Но вот что интересно: трудный был, резкий, временами насмешливо-едкий, но обязательно благородный – эдакий цветущий шиповник. Рядом с ним можно было нарадоваться всласть и уколоться до крови. Простив все прошлые обиды, скажу с уверенностью: Анатолий Борисович Данильченко был хорошим человеком! Чашу его хорошести перевешивало самое главное – больное, страдающее сердце. Он не берег его, не умел этого делать. Решил однажды бросить курить, и ему вставили какие-то иголки в уши. Приходит в Союз писателей гордо уверенный в успехе, бахвалится, иголки демонстрирует… А через два дня снова вижу его с сигаретой, спрашиваю: