Журнал Наука и жизнь, 2000 № 01

Более чем оригинальную позицию занял адвокат подсудимого. По его мнению, ущерб, нанесенный его подзащитным, очень невелик по сравнению со всей коллекцией отдела, насчитывающей 280 тысяч рукописей и 500 редчайших книг. Кража, заявил он, может быть приравнена к краже одной звезды из Млечного Пути, нехватку которой мог бы обнаружить только опытный астроном, вооруженный лучшим телескопом. И продолжал, обращаясь к главе отдела Джин Эштон: «А как часто спрашивают читатели те книги, которые похитил мой клиент? Ну, например, «Роман о Розе»?»

Эштон ответила, что эту рукопись раз в несколько месяцев систематически изучал один исследователь.

— Ну, вот видите, — оживился адвокат. — Эта рукопись интересовала лишь одного ученого!

— Да, но книга, которую он пишет, может быть потом прочитана миллионами, — ответила Эштон.

Оценить потери библиотеки в денежном исчислении было очень трудно. Пришлось принять цифру в 1,3 миллиона долларов, хотя она, по словам судьи, не может покрыть всю тяжесть утрат. Он сослался на слова Эштон: «Документ, стоящий сейчас в антиквариате каких-нибудь 10 долларов, может стать ключом к выводам ученого, которые способны повлиять на многие тысячи людей».

В итоге судьи пришли к такому заключению: «Мы имеем дело с уникальными историческими и научными материалами. Это преступление не только против Колумбийского университета, но и против всего общества в целом. Этот случай нельзя сравнивать с кражей денег, которые можно вернуть». В итоге книжный вор получил пять лет заключения. Ему также предстоит возместить убытки библиотеки в сумме, которая еще будет названа. Нью-Йоркская газета «Новое русское слово» опубликовала статью о процессе под заголовком «Больше крадешь — больше сидишь». «Нью-Йорк Таймс» выразилась иначе: «Приговор судьи отражает ценность исторических материалов». Но смысл обеих статей одинаков: книжные воры должны усвоить, насколько опасно покушаться на историческую память человечества.

Впрочем, может быть, они читают другие газеты?

БЕЛКОВАЯ ПОЧТА

Как в клетке продуцируются разные белки, известно уже достаточно подробно. Но до недавнего времени было непонятно, каким образом каждый белок попадает именно туда, где ему положено находиться: в разные отделы клетки или «на экспорт» в другие уголки организма. Было неясно и то, как большие молекулы белков проникают через мембраны — оболочки, которыми окружена не только каждая клетка, но и каждая органелла внутри нее.

На эти вопросы ответил Гюнтер Блобель, американский биолог, получивший Нобелевскую премию по физиологии и медицине за 1999 год. Он показал, что молекулы снабжаются особыми метками, своего рода «почтовыми индексами», указывающими, куда направить тот или иной белок. Одновременно такая «этикетка», представляющая собой несколько аминокислот в определенном порядке, служит пропуском через мембрану. Эта метка прицеплена либо к одному из концов белковой молекулы, либо где-то к ее середине. В мембране имеются особые молекулы, проверяющие метку. Если она соответствует заложенному коду, белок пропускается через специальный канал. После прибытия в положенное место «этикетка» часто удаляется, что закрывает белку обратный путь. Одни метки дают белку вход в ядро, митохондрию, в иные органеллы, другие открывают выход из клетки наружу.

Открытие Гюнтера Блобеля, к которому он подошел еще в начале 70-х годов, сильно повлияло на развитие современной клеточной биологии. Когда клетка делится, в ней создается второй набор всех ее белков для дочерней клетки. Как все эти строительные детали (а в каждой клетке — порядка миллиарда белковых молекул) попадают, не перепутавшись, на свои места, стало ясно только после открытия адресных меток.

Оказалось, что некоторые наследственные болезни связаны с нарушением этой пропускной системы, в результате чего белки попадают не туда, где им положено быть.

В ближайшие годы будет закончена полная расшифровка генома человека (см. «Наука и жизнь» № 3, 1999 г.). Видимо, тогда мы узнаем и коды адресных меток, а в дальнейшем сможем их «перепрограммировать», устраняя болезни, связанные с их неисправностью. Ученые считают, что подобные метки можно будет присоединять к некоторым лекарствам, направляя их молекулы только в нужное место.

На снимке — лауреат Нобелевской премии Гюнтер Блобельв своей лаборатории.

Ю. ФРОЛОВ.

Одно из самых значительных событий в истории создания советского ядерного оружия — испытание первой атомной бомбы. 29 августа 1949 года учебный полигон под Семипалатинском стал не только площадкой для самого мощного и разрушительного взрыва, но и огромной научной лабораторией. Более 200 приборов замеряли и регистрировали все параметры взрыва. Участник подготовки и очевидец первого испытания Александр Иванович Веретенников, в недавнем прошлом директор Научно-исследовательского института импульсной техники, вспоминает о том, как создавалась и впервые была применена аппаратура для измерения излучений ядерного заряда и нейтронного запала бомбы.

Доктор физико-математических наук А. ВЕРЕТЕННИКОВ.

Копия первой советской атомной бомбы РДС-1в Музее ядерного оружия в Сарове.

Судьба моя сложилась так, что в конце 1940-х годов я оказался на переднем крае науки бок о бок с разработчиками атомного оружия. Мне довелось участвовать в лабораторной отработке и полномасштабных испытаниях первой советской атомной бомбы, так называемого специзделия РДС-1.

Попал я в число тех, кто занимался этой проблемой, почти случайно. После окончания военного факультета Московского института инженеров связи (позже он был преобразован в Московский электротехнический институт) служил в армии и вдруг получил назначение на засекреченный в то время объект — Арзамас-16. Теперь это всем известный Российский федеральный ядерный центр — Всероссийский научно-исследовательский институт экспериментальной физики (РФЯЦ-ВНИИЭФ) в Сарове. Осенью 1948 года я приступил к работе. Наш отдел занимался созданием аппаратуры и поиском способов измерений характеристик ядерных зарядов. Мы разрабатывали методики измерений альфа-, бета-, гамма- и нейтронного излучений. Вскоре я возглавил радиогруппу, которая обслуживала физиков-измерителей.

В первых числах мая 1949 года меня пригласил к себе начальник физической лаборатории Г. Н. Флёров и по заданию руководства объекта поручил в кратчайший срок создать малогабаритный, переносной счетчик нейтронного фона с автономным питанием и возможностью дистанционной передачи информации на расстояние до 10 километров. Как регистрировать нейтроны и нейтронный фон, я уже знал, и работа закипела.