ПИОНЕР - Пионер, 1954 № 12

Улыбнулся, подмигнул:

«Получил я пост почётный!

И теперь на мостовой,

Там, где дом стоит высотный,

Есть высотный постовой!»

Гладко залитый каток,

Как натянутый платок!

На трибунах все встают:

Конькобежцам старт дают,

И они бегут по кругу,

А болельщики друг другу

Говорят: «Гляди! Гляди!

Самый длинный впереди!

Самый длинный впереди -

Номер «8» на груди!»

Тут один папаша строгий

Своего спросил сынка:

«Неужели эти ноги

У команды «Спартака»?»

В разговор вмешалась мама:

«Эти ноги у «Динамо»!

Очень жаль, что наш «Спартак»

Не догонит их никак!»

В это время объявляют:

Состязаниям конец!

Дядю Стёпу поздравляют:

«Ну, Степанов! Мо-ло-дец!»

Дядей Стёпою гордится

Вся милиция столицы:

Стёпа смотрит сверху вниз -

Получает первый приз!

Дяде Стёпе, как нарочно,

На дежурство надо срочно.

Кто сумел бы по пути

Дядю Стёпу подвезти?

Говорит один водитель,

Молодой автолюбитель:

«Вас подбросить к отделенью

Посчитал бы я за честь,

Но, к большому сожаленью,

Вам в «Москвич» мой не залезть!»

«Дядя Стёпа, я подкину, -

Тут другой шофёр позвал. -

Залезай в мою машину,

В ярославский самосвал!»

Как-то утром в воскресенье

Вышел Стёпа со двора.

Стоп! Ни с места!

Нет спасенья:

Облепила детвора.

На начальство смотрит Витя,

От смущенья морщит нос:

«Дядя Стёпа! Извините!»

«Что такое?» «Есть вопрос!

Почему, придя с Балтфлота,

Вы в милицию пошли?

Неужели вы работу

Лучше этой не нашли?»

Дядя Стёпа брови хмурит,

Левый глаз немного щурит,

Говорит: «Ну что ж, друзья!

На вопрос отвечу я!

Я скажу вам по секрету,

Что в милиции служу,

Потому что службу эту

Очень важной нахожу!

Кто с жезлом и с пистолетом

На посту зимой и летом?

Наш советский постовой!

Это тот же часовой!

Ведь недаром сторонится

Милицейского поста

И милиции боится

Тот, чья совесть нечиста.

К сожалению, бывает,

Что милицией пугают

Непослушных ребятишек

И капризных малышей.

Нам, милиции, обидно,

Нас не знают, очевидно!

И когда я это вижу,

Я краснею до ушей!»

У ребят второго класса

С дядей Стёпой больше часа

Продолжался разговор.

И ребята на прощанье

Прокричали: «До свиданья!

До свиданья! До свиданья,

Дядя Стёпа-Светофор!»

Мирослав Жулавский.

Рисунки А. Кокорина.

Гергардт Шмидт ходил по убежищу, время от времени останавливаясь около расщелины в стене. Со стороны океана наплывали тучи, бросавшие густую тень. В доте стало почти темно. Море лоснилось внизу нездоровым блеском, застывшее, подобно ледяному пласту. Обессиленный гнетущей духотой ветер замер над дюнами. Ни малейшего звука не доносилось ни от океана, ни от леса. Свинцовая тишина нависла над побережьем, заполнила дот, гудела в ушах Шмидта.

Гергардт Шмидт беспокойно шагал от выхода до амбразуры - туда и обратно, туда и обратно. Иногда, когда ему казалось, что он слышит, как под чьей-то ногой скрипит сухой песок, он останавливался на полушаге. Но это лишь летучие дюны осыпались в тишине. И Шмидт снова начинал ходить туда и обратно, туда и обратно… Гонимый тревогой и неуверенностью, он не мог усидеть на месте.

Воздух становился всё тяжелее. Несмотря на холод, царивший внутри бетонного помещения, лицо Шмидта покрылось потом. Облака на северо-западе сгустились в тёмную тучу. Над океаном, на самом горизонте, появилась чёрная полоса, которая, вырастая, разливалась в огромное пятно зловещего бронзового оттенка.

Трава на дюнах застыла без движения, Только далеко на севере раз и другой глухо прогрохотало.

Гергардт Шмидт постепенно переставал думать о своём теперешнем положении. Он замер у амбравуры, весь превратившись в зрение и слух. Издалека, как бы из глубины неба и времени, выплыло целиком поглотившее его живое воспоминание. Сколько же лет тому назад это было? Девять? Почти девять… Тогда здесь не было так сыро и душно. Тихо шелестели вентиляторы. Он, Гергардт Шмидт, стоял около этой же самой амбразуры в новёхоньком, блестевшем от чистоты доте, вкрапленном в пейзаж, как все укрепления Атлантического вала, стоял и прислушивался к рокоту, широко разливавшемуся по небу. Был рассвет, и длинная полоса не то туч, не то дыма низко висела тогда на севере небосклона.

Вдали снова протяжно загрохотало. Гергардту показалось, что он слышит голос товарища, которому впоследствии размозжило череп: «А я вам говорю, что это обычная гроза».

Тогда грохотало так же, как теперь, и таким же кровавым отблеском были озарены нависшие на горизонте тучи. Сквозь амбразуру было видно, как солдаты в шлемах перебегают между дотами. Товарищи, толкая друг друга, протискивались к амбразуре.

- Нет, - сказал Шмидт, - это - вторжение…

Голос его глухо прозвучал в пустом доте, стукнулся о заплесневевшие своды и, отлетев от них, звенел эхом в засыпанных ходах сообщения. Шмидт вздрогнул и осмотрелся. Повсюду валялись груды щебня и истлевшего дерева. Вдоль стены медленно двигалась тень проплывавшей мимо тучи. Она просачивалась сквозь амбразуру, словно через линзу проекционного аппарата. Шмидт закрыл лицо ладонями.

- Я больше этого не выдержу! - шепнул он.

За его спиной раздался шорох. Шмидт резко обернулся, прижавшись всем телом к стене.

У входа с испуганными лицами стояли мальчики.

- Это мы, - сказал, неуверенно улыбнувшись, тот, что был побольше.

Шмидт закрыл глаза и глубоко вздохнул.

- Вас никто не видел? - спросил он ослабевшим голосом, отрывая плечи от стены.

- Никто, - ответил Гастон. Он взглянул на Шмидта и, довольный собой, подойдя к костру, положил на камень сумку. Он вытащил из неё бутылку кофе, длинный белый хлебец и кусок сыра.

- К столу подано, - шутливо сказал он, приглашая Шмидта изысканным жестом.

Но Шмидт не был расположен к шуткам. Оттолкнув мальчика, он набросился на еду.

Гастон и Бернар смотрели на него с изумлением. Они ещё никогда не видели, чтобы кто-нибудь так ел. Шмидт, казалось, забыл о них. У него тряслись руки, когда он подносил ко рту кусочки сыра. Он пил прямо из бутылки, и в горле у него громко булькало. Хлеб он глотал целыми кусками, не разжёвывая.