ПИОНЕР - Пионер, 1954 № 12

Сквозь расщелины в стенах стало проникать немного больше света, словно грозовая туча передвинулась к краю небосклона. Серый силуэт Шмидта, почти неподвижный на фоне стены, снова стал различимым. Гром продолжал тарахтеть, как далёкий поезд. Шмидт вытянул перед собой руки и тряс ими, словно прося о чём-то.

- Мне хочется, чтобы вы меня правильно поняли. Я не сделал ничего плохого. Я всего лишь увидел целиком свою жизнь, всю её нищету и глупость. Мне хотелось вернуться к своим и начать жить так, чтобы все поняли, что в голове у меня наступило просветление. С того момента, как мне стало ясно, кто и за что ведёт войны, я не мог бы уже надеть мундир ни вермахта, ни Легиона. Стало быть, я поступил честно, когда попросил о возвращении на родину, так или нет?

Он замолчал, ожидая ответа. Но мальчики безмолвствовали, не спуская с него глаз. Шмидт обхватил голову руками и начал раскачиваться из стороны в сторону, как человек, борющийся с собственными мыслями. Это продолжалось довольно долго, но в конце концов он всё же снова заговорил:

- Уверяю вас, наконец я почувствовал себя человеком, а не куском пушечного мяса. В случае нужды я был готов бороться, но не за каучук фирмы Мишелей, а за будущее моего народа, за то, чтобы уже никто никогда не мог обманывать подобных мне простаков. Социализм - вот что показали мне в глубине джунглей. А там, в ГДР, уже создавалось всё то, над чем мы в лагере лишь начали задумываться.

- Ну и что же, вы вернулись? - нетерпеливо спросил Гастон.

- Вернулся. На границе я поцеловал родимую землю. Эх, ребята, когда я снова увидел Берлин, я думал, что разревусь. Меня там не очень-то расспрашивали, видали уже таких, как я. Мне дали работу на фабрике, и понемногу я начал жить, как человек. Да что там говорить!… Товарищи приняли меня, как своего человека. Никто не сказал мне ни одного плохого слова; они хотели только знать, понимаю ли я, какую роль играл в вермахте, а позднее - в Легионе. Вначале мне было нелегко, ведь я никогда по-настоящему не работал. Но потом я втянулся. Эта новая жизнь начала мне всё больше и больше нравиться.

Он покачивал головой, как бы сожалея о чём-то.

- Новая жизнь… Но что ж поделаешь, если прошлое предъявило свой счёт…

Бернар беспокойно шевельнулся. То, о чём говорил Шмидт, пробуждало в нём всё возрастающий протест. О каких это товарищах рассказывал Шмидт? О коммунистах, разумеется!

- Ну, хорошо, однако тут-то откуда вы взялись? - спросил он.

Шмидт перестал качать головой. Он ещё больше сгорбился, плечи его опустились.

- Откуда? Прямо из Западного Берлина. Да, ребята. Я говорил вам, что у меня была девушка? Нет? Она работала на нашей фабрике, но жила в Западном Берлине. И вот однажды, когда я провожал её домой, я заметил, что кто-то в метро приглядывается ко мне. Знакомая физиономия. Но хоть убей, я не мог вспомнить, откуда я знаю этого человека Как только он заметил, что я смотрю на него, он сейчас же заслонился газетой. Когда мы выходили, я потерял его из виду, но всё время думал: откуда я его знаю. Проводив до дома свою девушку, возвращаюсь на станцию метро. Покупаю билет, и всё время мне не даёт покоя мысль: где я видел это лицо. Вдруг подходят ко мне двое в штатском. Прежде чем они открыли рот, я уже понял, что это за птицы. Знаю я эти фигуры: жёсткие, наглухо застёгнутые, шляпа надвинута на глаза. «Будьте любезны пройти с нами». И тогда в ту же минуту я вспомнил, откуда знаю этого человека. Это был мой унтер-офицер из плена, тот самый, что завербовал меня в Легион. Теперь-то я уже знал, кто и за что меня арестовал.

«У тебя, братец, есть неоплаченный счёт, который надо оформить», - говорят мне в комиссариате, ну, и выдают меня французской жандармерии. Дело о дезертирстве из Легиона. Десять лет каторги. Судить меня должен был военный трибунал в Оране, и меня повезли туда. Но я решился на всё. Когда мы миновали французскую границу, за мной уже не следили так строго. Я воспользовался первой возможностью и выпрыгнул из поезда. Теперь вы знаете, как я здесь оказался.

Длительное молчание наполнило дот. Гроза ещё громыхала на горизонте, но через отверстие в стене уже сочился ясный свет.

- А почему вы не стараетесь попасть обратно в Германию? - спросил Гастон. Шмидт беспомощно развёл руками.

- Я думал об этом. Но ведь именно на границе и должны искать меня особенно усердно. Я считал, что будет разумнее податься в противоположную сторону. Наконец, я ведь вам говорил… это единственный уголок во всей Франции, который я знаю. Мне казалось, что здесь я легче придумаю выход. Когда человек бежит, он становится похож на зверя: он думает только о том, чтобы отыскать какую-нибудь нору и закопаться в ней.

Бернар смотрел в землю. Противоречивые мысли проносились у него в голове. Он не мог, не умел ухватиться ни за одну из них и молчал, чувствуя, как в нём попеременно берёт верх то жалость, то неприязнь.

- А чего же вы здесь ждёте? - участливо спросил Гастон.

Шмидт вздрогнул, как будто бы вопрос поразил его в сердце.

- А что же мне делать? Где мне искать помощи? Человек в одиночестве - ничто. Я боюсь, что здесь каждый крестьянин, услышав, что я немец, немедленно выдаст меня. Так что же? Выходит, я должен сдаться?

Лицо его стало упрямым.

- Добровольно не сдамся, даже если я здесь подохну. Если одолеют меня, что ж поделаешь! Но сам я отсюда не выйду.

И вдруг ему показалось, что оба мальчика как-то странно на него смотрят. Он с беспокойством поднял голову. В глазах у него загорелся внезапно проснувшийся страх.

- Но вы ведь меня не выдадите, ребята? - Он изучал их обоих пристальным взглядом. - Не выдадите, правда?…

Когда Гастон и Бернар возвращались по краю опушки, солнце уже клонилось к океану. Грозовые тучи ещё лежали на горизонте узкой тёмной полосой. Мягкий ветер дул с моря и кружил над холмами жёлтую сосновую пыль.

Ребята шли молча. Каждый из них по-своему переживал историю Гергардта Шмидта. Гастон шёл с опущенной головой, сдвинув брови, плотно сжав губы, что-то обдумывая. Бернар боролся с собой. Рассказ Шмидта потряс его до глубины души. Убогий вид беглеца, жадность, с какой он набросился на принесённую еду, страх, притаившийся в его главах, - всё это не могло не действовать на Бернара. С какой радостью он помог бы беглецу скрываться от полиции и жандармерии всего света! Ему вспомнилось всё, что он читал на подобные темы. Ах, если бы Шмидт не был немцем, да ещё дезертиром из Легиона! Пусть бы он уж, наконец, был немцем, но, например, немцем из ГДР, разыскиваемым коммунистами! Вот тогда бы Бернар всем показал! А так… Что делать со скрывающимся немцем, который сдался в плен, потом сам стал большевиком и должен справедливо предстать перед военным трибуналом за дезертирство?