Журнал «Знание-сила» - Знание-сила, 1997 № 06(840)

Впрочем, статская служба на протяжении всей последующей истории так и не сумела одолеть налет некой ущербности и второстепенности. Тому было множество причин. Правительственная линия, ставившая военную службу выше гражданской, что находило выражение в размерах жалованья, правах и преимуществах. Традиция, побуждавшая смотреть на чиновника, как на презренного приказного. Морально-этические соображения: дворянину пристойнее проливать кровь, чем чернила. Но главное, что в конечном счете ставило гражданскую службу позади военной и придворной, это характер системы, созданной в первой четверти XVIII века и разросшейся в последующие десятилетия. В литературе ее справедливо определяют как военно-бюрократическую. На практике это означало господство военного элемента в обществе и «военного» сознания в правительственной политике. Уже Петр Великий посылал своих гвардейцев с различными невоенными поручениями, будучи твердо убежден, что они лучше других разберутся во всех вопросах. Еще более преуспел в этом Николай I. В его представлении генерал именно потому, что он — генерал, годится для любой должности. Правительство Николая — это стена военных мундиров с редким вкраплением «штафирок». Засилие военных в гражданском правлении означало и преобладание соответствующих способов мышления, склонность не распутывать, а разрубать мало-мальски сложный вопрос. «Русский государственный строй,— писал в убийственных для николаевского режима записках маркиз де Кюстин,— это строгая военная дисциплина вместо гражданского управления, это перманентное военное положение, ставшее нормальным состоянием государства». Эта особенность службы не исчезла и в последующие времена.

Четырнадцать классов петровского «Табеля о рангах» открыли каждому дворянину возможность восхождения на вершину государственной пирамиды в прямой зависимости от личных заслуг и выслуги. Конечно, в этом служебном «равенстве» была своя декларативность. Хотя бы потому, что охотников добраться до высших рангов было куда больше, чем самих рангов и соответствующих им «мест». И тем не менее созидательная роль новой системы, заменившей прежнюю, перетянутую трудноодолимыми «чиновными» перегородками и обычаями, была огромна. «Табель» можно сравнить с лестницей вверх, крутизна которой все время возрастает. Но все же это именно лестница, а не служебный «шлях» XVI—XVII веков, по которому один, в силу происхождения, обречен брести пешком, другой же скакал на горячем скакуне...

XVIII век принес переориентацию ценностей дворянству. Многократно повысилось значение службы, и туг же явились упорство, сметка, деятельное честолюбие, пускай и питаемое чинами и надеждами на них, неважно, сейчас бы мы сказали, что новая система задействовала «человеческий фактор». И результаты не заставили себя ждать. А ведь затронуты были совсем не основные пласты российских человеческих возможностей. Какие же вулканические силы таились в стране, придавленной крепостничеством и самодержавием?!

«Табель» утвердил такую цепочку рассуждений: за службу — чин, по чину — честь. Это «служебная» честь, достоинство чина. Заключалась она прежде всего во внешнем проявлении, степени разрешенного для одного чина и недозволенного для другого. Чин и соответствующее чину достоинство были социально узнаваемы, начиная с количества лошадей в карете до ливреи лакея на запятках.

Когда царь Петр объединял достоинство с чином и рангом, это был огромный шаг вперед в стране, где понятие личной чести для большинства вообще отсутствовало, а для аристократии подменялось «отеческой честью». Петр, не без помощи своей знаменитой дубинки, вколачивал среди прочего в «шляхетство» и представления о достоинстве, чести, благородных правилах. В итоге через юридически оформленное и регламентированное чиновное достоинство дворянство училось достоинству и личному, и сословному. Едва ли этот путь можно назвать самым удачным. Но именно этим путем пошла российская история. Последствия же были огромны.

Для настроений начала XIX века очень характерно обостренное чувство личного достоинства. Эта обостренность отчасти возникла от... противного. В глазах передового дворянства новое столетие противопоставлялось старому, екатерининскому. Великие надежды века Просвещения развеялись в дыму Французской революции и невыполненных обещаний, щедро раздаренных правителями своим подданным. С прошлым прочно связывали оскорбительный фаворитизм, произвол и попрание личности, не защищенной ни указами, ни «жалованными грамотами». Личная независимость, достоинство, доведенное до болезненной щепетильности, как бы восполняли отсутствие политических прав и свобод.

Откровенное раболепие открыто осуждалось. Даже в манерах. «Иные люди кланяются ниже, нежели самому Богу»,— читаем в «Правилах для благовоспитанных...» о поклоне — визитной «карточке» порядочного воспитания. В ходу поклон «натуральный», одною головою, главное свойство которого, что он — «без искательства». Всякое посягательство на «суверенитет» личности вызывало резкий протест, причем не только словом, но и действием.

Князь Г. А. Потемкин-Таврический

Петровская формула службы царю и Отечеству была совсем не так безукоризнена, как могло показаться с первого взгляда. Первые трещины — сомнения появились уже в XVIII веке: а всегда ли служба государю есть служба Отечеству? А в XIX веке у многих уже существовала уверенность: служба царю, служба государственная не может быть службой Отечеству. Это несовместимо.

Действительно, могут ли быть чины справедливым мерилом личных заслуг перед Отечеством, если их добывают больше в гостинных, чем на полях сражений?

Эпоха наполеоновских войн окрасила симфонию службы новыми тонами. События властно указали современникам, где должен быть истинный сын Отечества. Военная служба — вот поприще, достойное дворянина. Петровская формула службы обрела второе дыхание, и дыхание это — патриотизм. Но патриотизм оказался оружием обоюдоострым. С патриотизмом связаны победы, возвеличившие страну, отечество, абсолютизм. Однако освобожденный от помпезно-казенной формы, патриотизм стал одним из истоков мировоззрения декабристов. «Это чувство (патриотизм),— писал декабрист С. Волконский,— преобладало у всех и каждого и было столь сильно, что в этом чувстве мы полагали единственно наш гражданский долг,., должно бы иметь целью поставить Россию в гражданственности на уровень с Европой».